— Опять она. Я чувствую, — Елена выронила вилку в раковину и зажмурилась. — Точно. Сейчас начнётся концерт для кастрюль с оркестром в ушах.
Звонок в дверь звенел с характерной мерзкой настойчивостью, как будто кто-то не просто знал, что вы дома, а был уверен, что вы ему обязаны.
— Серёжа, твоя мама пришла! — крикнула она вглубь квартиры, не дожидаясь ответа, — сама знаешь, что бесполезно.
Дверь открыла неохотно, с лицом, где уживались одновременно усталость, злость и дежурная вежливость. На пороге стояла Нина Борисовна — в пальто цвета «перепуганной мыши», с пакетиком из «Пятёрочки», где, как всегда, что-то предательски постукивало: скорее всего, свои любимые шпроты и банка варёной сгущёнки.
— Здравствуй, Леночка, — голос у Нины Борисовны был такой, что после него хотелось пить валерьянку. — Я буквально на минуточку.
— Проходите, — Елена отступила, стараясь не закатить глаза слишком явно.
Нина Борисовна прошла в квартиру как инспектор из ЖЭКа: строгим шагом, обводя всё критическим взглядом. Запах — смесь её духов «Наташа» и капель от давления — быстро накрыл квартиру, вытесняя аромат тушёной капусты с куриными крылышками.
— У вас тут… тесновато, конечно. И темно. А окна мыть надо, весна всё-таки. — Она устроилась на кухне, вытащив из пакета пирожки и начав их перекладывать на блюдце, будто дома.
— Мы работаем оба, времени нет, — коротко ответила Елена, стараясь не хлопнуть крышкой чайника.
Сергей наконец вышел из комнаты, почесываясь и зевая.
— Мам, привет. Ты чё, опять с пирожками?
— А с чем ещё мне к вам идти, сыночек? Разве тут меня кто-то рад видеть просто так?
Сергей сел рядом и молча сгреб два пирожка. Елена только зыркнула на него — съел бы и тёщу, если бы она была с начинкой.
— У меня, между прочим, пенсия — восемь тысяч. А за квартиру мне начислили почти шесть. Ты представляешь, Леночка?
— Представляю, — тихо сказала Елена, смотря куда-то мимо.
— А вы вдвоём получаете, я знаю, нормально. Может, вы мне хоть за коммуналку поможете? Я же не просто так прошу.
Тут у Елены лицо стало каменное. Она подошла к плите, помешала капусту, чтобы не закричать. Потом тихо, но отчётливо:
— Мы и так тебе помогаем. Каждый месяц отдаём часть. И продукты носим. Ты ж сама говорила — не голодаешь.
— Да что ты говоришь? — всплеснула руками Нина Борисовна. — Так я ж не прошу себе «мерседес», я ж только чуть-чуть… Я ж мать! Я сына одна тянула, когда ты ещё в пелёнках была, извините за выражение!
— Ну началось, — Елена выдохнула и пошла за тряпкой, лишь бы не смотреть в глаза.
Дальше всё развивалось по привычному сценарию: упрёки, вздохи, фразы про «сынок, я на тебя всю жизнь положила», подливка, капающая на скатерть, и взгляд Сергея — виноватый, как у кота, но абсолютно бесполезный.
Когда Нина Борисовна ушла, хлопнув дверью чуть громче, чем обычно, Елена села за стол, уткнулась лицом в ладони.
— Слушай, Серёж, — голос её был ровный, но ледяной. — Может, ты к ней обратно переедешь?
— Лена, ну не начинай… — потёр затылок он. — Она просто устала, у неё пенсия копеечная…
— А я не устала, нет? Ты вчера до часу ночи спал, я работала. Утром встала в шесть, на работу. Ты хоть раз сам ей сказал: «Мама, не лезь»? Хоть раз?
Он посмотрел на неё как ребёнок, которого застукали с шоколадом — обиделся.
— Я между двух огней. Ты с ней ругаешься, она со мной, ты меня потом пилишь, я что — виноват?
— Ты — муж, Серёжа. Или штангенциркуль?
Через две недели умерла бабушка Елены. Она жила в Туле, и связи особой с внучкой не было, но по завещанию квартиру — старую, сталинку с высокими потолками — она оставила именно ей.
— Сама не ожидала, — рассказывала Елена Люське на кухне, наливая чай. — Думала, там руины. А нет, нормальная трёшка. Газовая колонка только капризная, но жить можно. Я даже заплакала.
— А ты Серёже сказала?
— Сказала. Он покивал. А потом… Нина Борисовна заявилась.
Пришла она в кремовом пальто, с новым пакетом — уже из «Магнита». Села как хозяйка.
— Ну что, Леночка… Радостная новость! Наследство — это ведь судьба. Сама Вселенная решила, что нам надо расширяться.
— Нам?
— Ну конечно. Я ж мать твоего мужа. А вы вон тут — в этой коробке. А там трёшка, прямо сказка. Ты только оформи на меня — я поживу там, а потом вам останется. Всё в семье. Надёжно.
— То есть, вы хотите, чтобы я… — Елена чуть не поперхнулась. — Оформила бабушкину квартиру на вас?
— А что? У тебя же всё хорошо. Ты молодая, у тебя вся жизнь впереди. А у меня… пенсионный возраст. Жить-то осталось — курам на смех. Хочу хоть в конце пожить по-человечески.
— Вы серьёзно?
— Я не шучу. Это — честно. Справедливо. Я ведь вам от сердца говорю, Леночка.
Вечером Елена сидела на кухне и крутила в пальцах ключ от той квартиры. Сергей смотрел в телефон, пил кефир.
— Ты слышал, что она предложила?
— Да. Ну… может, на неё временно оформить, а потом…
— Вот так. Просто взять и отдать. Потому что «я старая и хочу красиво пожить». А ты, Елена, паши дальше. Работай, плати. Без квартиры, без мужа — с его мамой в нагрузку.
— Лена, ты как будто с ума сошла. Это же мама!
— А ты — не муж, Серёжа. Мама у тебя, а жена у тебя — мебель. Молчит, терпит. А когда не молчит — ты просто моргаешь.
— Ты хочешь, чтоб я выбирал?
— Поздно.
Ночью она собрала сумку. Паспорт, документы на квартиру, косметичку, две футболки и старые джинсы.
Утром, когда Сергей проснулся, Елены уже не было.
На столе лежала записка:
«Мне не нужна ещё одна мать. Мне нужен муж. Ты выбрал. Я — тоже.»
— Что?.. — пробормотал он и уставился в пустой коридор.
А на кухне остывала недопитая чашка чая и шуршал мусорный пакет, собранный ею на прощание.
Когда Елена с хлопком закрыла за собой дверь — звонко, намеренно, чтобы услышал весь подъезд, — у неё на секунду подкосились ноги.
Не от страха. От тишины. После постоянного фона: холодильник гудит, Сергей чавкает, Нина Борисовна фонит нравоучениями — стало оглушительно тихо.
Она стояла в коридоре новой, ещё не обжитой квартиры — три комнаты, потолки почти три метра, паркета местами нет, зато воздух — свободы.
От шпаклёвки пыльно, но свободно.
Старая люстра на длинной цепи болтается в центре потолка, как маятник.
— Ну, здравствуй, новая жизнь, — пробормотала она и скинула кроссовки.
Первую неделю Елена не звонила. Ни Сергею, ни его матери.
Спала, ела бутерброды, устраивала «тихий сабантуй» — одна, с сериалами и бутылкой «Алазанской долины».
Купила на «Авито» б/у диван, нашла электрика, который по блату сделал розетки.
Крутилась, как могла. Ей казалось — сейчас всё уляжется. Он поймёт. Он приползёт.
На пятый день — звонок.
Сергей.
— Лена… ну ты чего…
— Ты серьёзно сейчас?
— Ну ты ж понимаешь, она… она просто хотела как лучше. Она не со зла.
— А ты?
— Я? А я что?.. Я просто не хочу, чтобы всё рушилось.
— Поздно. Я оформила квартиру на себя. И подаю на развод.
Пауза. Потом он тихо:
— Мама говорит, ты злая. Эгоистка.
Она засмеялась. Громко, почти до слёз.
— Пусть мама купит себе словарь. Чтобы понимать, где эгоизм, а где самоуважение.
Через пару дней Нина Борисовна решила сама «прийти поговорить».
Появилась на пороге новой квартиры с корзиной, как в старых сериалах. Там был лимон, пара яблок, банка шпрот и моток синей пряжи — зачем, никто не понял.
— Леночка, ну что ты как неродная…
Голос — масляный. Слова — как наждаком по сердцу.
Елена стояла в дверях в халате, уставшая, с серыми кругами под глазами.
— Я родная бабушке. Она мне эту квартиру оставила. А вы мне — никто.
— Да как ты смеешь… — в голосе свекрови — хруст льда и оскорблённая материнская гордость. — Я хотела тебе помочь! Я думала, вы семья!
— А вы думали или рассчитывали?
— Ах ты… дрянь! — заорала та, выронив корзинку, лимон укатился по коридору. — Чтобы ты знала! Я тебя терпела! Я ради сына всё сделала! Я!
Елена шагнула вперёд, почти в упор:
— Вы ради себя всё делали. Чтобы быть нужной. Незаменимой. Королевой на табуретке. Но я вам больше не подданная.
— Ты… ты сдохнешь тут одна! — закричала Нина Борисовна, уставившись в лицо с такой злобой, что даже старая кошка в подъезде зашипела.
— Ну, сдохну. Зато — в своей квартире.
Дверь захлопнулась. Лимон остался снаружи.
Через неделю пришла повестка.
Иск от Нины Борисовны.
Оспаривает завещание бабушки. Пытается доказать, что та была «невменяемой» и «находилась под влиянием внучки».
Сергей в иске — третье лицо. Сторона истца.
— Ага, значит, маму послушал… — Елена глотала слёзы, не замечая, что ногти впиваются в кожу ладоней.
Позвонила Люське.
— Ну что, звёздный час! Нанимай юриста, не тяни. И на развод — быстрее. Пока он ещё не успел притвориться «потерянным зайчиком».
На суде Нина Борисовна разыграла спектакль. В платочке. С крестиком на груди.
— Я только хотела, чтобы у сына был угол!
Сергей рядом — как мокрая тряпка. Ни да, ни нет.
Елена сидела прямо. Говорила чётко. Показывала завещание, рассказывала, как бабушка жила одна, как звонила раз в месяц, как прислала нотариально заверенное письмо ещё год назад.
Суд отложили.
Но тревожный ком уже катился.
Пока длились заседания, Елена устроилась на третью подработку.
По выходным убиралась в чужих квартирах.
На первый взгляд — деградация.
Но по факту — свобода.
Каждый раз, моющая чужую плиту, она вспоминала, как её собственную плиту критиковала Нина Борисовна:
— У тебя тут жир! Как ты живёшь, Леночка?
— Да вот, уже лучше. Без вас — вообще идеально.
На очередном суде Сергей подал встречный иск.
Хочет часть квартиры как совместно нажитое имущество.
Тут уже Елена сдержаться не смогла.
Вскочила. Села. Снова вскочила.
— Вы хотите… ПОЛОВИНУ квартиры, которую я получила от покойной бабушки, с которой вы даже не были знакомы?! — она глядит на Сергея, как будто впервые.
Он что-то лепечет.
Про «юристы сказали».
Про «формально же ты была в браке».
Про «я не хотел, но мама настояла».
И вот тут…
что-то в Елене лопнуло.
— Ты клялся мне, помнишь? Что всегда будешь за меня. Что ты — муж.
А ты — просто мальчик, которого мама держит за карман.
Я работала на износ, тащила вас обоих, отдавала последние.
А ты… хочешь половину?
Судья смотрит строго.
— Гражданка, успокойтесь.
— Я спокойна. Даже очень. Только больше с этим человеком у меня ничего общего. И с его матерью — тем более.
После заседания на улице Елена догнала Сергея. Он стоял, мял шапку в руках.
— Лена… ну, прости. Я не хотел. Я…
Она подошла. Взяла его за руку.
— Серёж. Мы всё. Ты сдал меня в суд.
Это не про обиду. Это — приговор.
Он смотрел ей в спину, когда она уходила — уверенной, быстрой походкой.
Серёжа остался один.
Мама — дома, с пирожками и исками.
Вечером Елена купила краску и закатала кухню в светло-зелёный.
Поставила в раковину грязную посуду и… не вымыла.
— Ну и пусть, — улыбнулась она. — Сегодня можно.
Завтра будет новый день.
С новыми делами.
Без старых людей.
Елена проснулась в полной тишине. Ни скрежета в замке — «пришла свекровь», ни звона тарелок — «Сергей ищет что пожрать», ни глухого ворчания за стеной.
Просто тишина. Такая, от которой у некоторых начинается тревожность, а у неё — чувство победы.
На кухне — запах кофе и строительной пыли.
На подоконнике — газета, на которой сохнет лоток для кошачьего корма (кошку пока не завела, но уже можно).
Вчерашняя краска схватилась неровно, но зато сама, своими руками, без «а ты не умеешь, Лена».
Она включила радио. Там пела Аллегрова.
— Самое то, — буркнула себе под нос и полезла в почту.
Письмо с судебным решением пришло на электронку в девять утра.
Суд отказал в иске.
Наследство признано законным. Требования о разделе квартиры отклонены.
Елена перечитала трижды. Потом, не веря, позвонила Люське.
— Прямо отказали? Всю дорогу?
— Всю. Официально ты — собственница. Точка.
Она положила трубку и села прямо на пол. Обняла колени. И заплакала.
— Вот и всё. Я — свободна.
Через пару дней — звонок.
Номер не опознан, но сердце подсказало.
— Лена, привет. Это я.
Голос — вялый, с надрывом. Сергей.
— Что надо?
— Я ушёл от мамы.
Пауза.
— Можно я приеду?
— Куда?
— К тебе.
— Ко мне? В МОЮ квартиру, которую ты хотел через суд оттяпать?
Он молчал.
— Серёж, запомни: назад дороги нет. Ни тебе, ни маме. Удачи.
Через неделю — новый виток.
Нина Борисовна слегла. Инсульт.
Сергей пишет:
«Прости. Она в больнице. Я не справляюсь. Приедь, помоги, пожалуйста. Только ты умеешь»
Елена смотрела на сообщение долго.
Пальцы дрожали. В голове шумело.
Больница. Чужая старость. Та самая, что ей предлагали ухаживать за всю жизнь в обмен на «семейное тепло».
— Только ты умеешь…
Словно она — не человек, а бытовой прибор.
Она не поехала.
Но отправила продукты в больницу — через доставку. Чисто по-человечески.
И на том — всё.
Через месяц Сергей снова написал.
Просил встретиться.
— Только поговорить, честно.
В кафе он пришёл другим.
Похудел. Под глазами — синяки.
Руки дрожат.
— Я всё понял. Я всё потерял.
— Так и должно было быть, Серёжа. Ты выбрал. Не меня. Маму. Суд. Удобство.
Он опустил голову.
— Мне теперь никто не верит. На работе косо смотрят. Друзья отвалились.
Даже она — теперь меня боится. Представляешь? Мама меня боится.
Елена встала. Медленно надела пальто.
— Ты говоришь это мне, женщине, которую ты хотел оставить без крыши над головой.
Сергей, мне жаль. Правда.
Но я больше не та. Я — не жена. Я — свободный человек.
Через полгода Елена уже смеялась над шутками соседа с третьего этажа.
Работала одна, копила на кухонный гарнитур.
Сделала ремонт в спальне.
Завела кота.
А Нина Борисовна переехала в Подольск — к двоюродной племяннице. Сергей — то с ней, то где-то по друзьям.
Жизнь шла своим чередом.
Иногда Елена видела бывшего мужа во сне — сидит за кухонным столом, жуёт варёную сосиску и смотрит в никуда.
Она просыпалась и говорила себе:
— Всё правильно. Всё. До последней слезинки — правильно.
