— А я ей сразу сказала: не твоего поля ягода, сынок! — с нажимом произнесла Нина Петровна, промокнув губы салфеткой. — Намазалась, как витринная кукла, деньги свои считает, а ты, бедненький, хвостиком за ней бегаешь. Она же тобой пользуется!
— Мам, ну не сегодня, а? — протянул Алексей устало и отодвинул от себя салат с крабовыми палочками. Ненавидел их ещё с девяностых, но на столе они появлялись у матери по особым поводам. — У тебя же юбилей сегодня.
— Юбилей, говоришь? А кто мне его устроил, юбилей этот? — хмыкнула Нина Петровна, колко и обидчиво. — Софья твоя, конечно. Всё у неё на показ: и стол, и сервировка, и платьишки. Ей же важно, чтоб люди видели — вот какая хозяйка! А мне потом стыдно с моими-то советскими сервизами.
— Неужели вам и правда стыдно, Нина Петровна? — вдруг раздался тихий, слишком ровный голос Софьи.
Она стояла в дверях кухни, держа фужер шампанского. На ней было новое платье — цветом похоже на сухое вино. Волосы аккуратно собраны, лицо спокойное, но в глазах — пустота, такая, как в холодильнике после долгой командировки. Ни злости, ни обиды. Просто холодная ясность.
— Соня… — Алексей вскочил, будто хотел успеть поймать тарелку, которая вот-вот упадёт. — Мы просто разговаривали…
— Я слышала. — Она сделала маленький глоток и поставила бокал на подоконник. — Слышала, как эта «девица с деньгами» устроила праздник. Слышала, как все этим недовольны. И думаю: зачем я всё это делаю?
— Ты всё не так поняла! — всполошилась Нина Петровна, поднимаясь со скрипом в коленях. — Мы тебя любим, но…
— Но невестка ведь не человек, да? Банкомат и официантка в одном лице. Очень удобно жить, когда за тебя всё делают. — Софья усмехнулась бледно и устало. — Правда, удобно.
И, не дожидаясь ответов, развернулась и ушла в спальню, где пахло её духами, наспех сложенным бельём и какой-то тихой, никуда не выплеснутой тоской.
Когда они с Алексеем расписались, ему было уже под сорок. Первая жена ушла — к таксисту с дипломом философа. Оставила после себя ящик с пролитой краской в ванной и кредит на холодильник. Софья появилась в его жизни, как генеральная уборка: с тряпками, списками покупок и твёрдым намерением всё разложить по местам.
Она работала в бухгалтерии, тянула ипотеку на двушку, ездила на подержанной «Киа». Без скандалов, без капризов — просто жила. С Алексеем ей сперва казалось… спокойно. Надёжно. Слишком спокойно, как выяснилось позже.
— Ты же знаешь, какая у тебя мама, — говорила Софья в первые годы. — Я всё понимаю — возраст, характер. Но я не девочка, чтобы выслушивать шпильки за семейным столом.
— Ну ты у меня сильная, — отмахивался он, целуя её в лоб, как собаку, ставшую почти родной. — Не бери близко.
Она и не брала. До поры. Пока однажды ночью не проснулась и не поняла: живёт там, где её не любят. Где её деньги — это долг, а не помощь. Где её терпение — инструмент для всех, кроме неё самой.
Юбилей свекрови стал последней каплей. Софья бегала по магазинам, таскала пакеты, договаривалась с кондитерами, даже уговорила племянника сыграть на синтезаторе «Любовь, похожую на сон». А потом услышала про себя — «вечно организующая выскочка». И всё.
Поздним вечером, когда гости разошлись, Софья мыла бокалы. Руки мокрые, губка скрипит по стеклу. Алексей стоял рядом, будто собирался на исповедь.
— Ты всё равно не так поймёшь, — начал он. — Ну маме тяжело с тобой. У вас разные воспитания, разные характеры…
— Ей тяжело? — Софья выключила воду, повернулась к нему. — А тебе легко? Жить между двумя женщинами и не защищать ни одну?
— Я просто не хочу ссор. Ты же знаешь.
— Нет, Лёш. Ты не хочешь быть взрослым.
Она сняла кольцо и положила на стол.
— Я не злюсь. Не кричу. Просто устала. Устала доказывать, что я не враг. Устала быть ресурсом. Я ухожу.
— Ты что, серьёзно?
— Очень.
И ушла. Тихо, без хлопанья дверями. Театр закончила в восемнадцать, а в пятьдесят два решила, что достойна тишины и уважения.
— Соня, я тебя умоляю, не торопись с разводом. Ну дай ты ему шанс! — ныла Светка, подруга ещё с общажных времён, крутя ложку в кастрюле с супом и смотря туда, будто в гадальное зеркало. — Мужики они все такие… им надо по полочкам, по картинкам, да ещё и дубинкой по голове для надёжности.
— Свет, я ему не телемагазин. Я всю жизнь сама себе всё раскладывала. А он… он даже в сторис не влезает.
— В какие сторис, мать твою, тебе пятьдесят два! — отрезала подруга. — Ты что, хочешь себя в Инстаграм выложить? С надписью «Скоро свободна»?
Софья хмыкнула. Смех вышел слабый, но всё же смех. Подошла к окну — за ним пылился июнь, вялый и ленивый. Во дворе кричали, звенели бутылками. Жизнь текла.
— Знаешь, что самое обидное? — сказала она наконец. — Я даже не злюсь на него. Жалко время. Сколько лет ушло в никуда.
— Фу ты, подумаешь! Я вообще развелась в сорок два — и ничего, не жалею. Два года с котом жила, радио слушала, зато без нервов. А ты, между прочим, семь лет с ним протянула. Это как второе высшее образование.
— По специальности «Самоотверженность и искусство терпения». — Софья стянула резинку с волос и улыбнулась уголком губ.
Алексей в это время жил в странном затишье. Софья ушла без чемоданов, без сцены — просто сняла квартиру в соседнем районе, поближе к метро и подальше от разговоров.
Он не верил. Даже когда нашёл кольцо на комоде. Даже когда открыл холодильник и увидел там только банку маслин, кетчуп и половину курицы гриль. Даже когда звонил ей, а она не брала трубку.
Через два дня он объявился у Светы. Стоял на пороге, ссутулившись, будто школьник, пойманный за двойкой. В руках — пластиковый пакет из «Магнита». В пакете побрякивала бутылка «Шардоне» и шуршала коробка «Рафаэлло». Вид у него был такой, что Света сразу поняла — пришёл не к ней, а через неё.
— Ты серьёзно? Решил меня купить вином и конфетами? — подняла брови Света, но пакет всё же забрала. — Слабо, Лёша. Очень слабо.
— Я просто хочу с ней поговорить, — выдохнул он, глядя в пол. — Я не понимаю, как всё так быстро…
— А ты попробуй поудивляться не только себе. Подумай: что чувствует женщина, которая любит тебя, содержит твою мать, тянет весь быт — и слышит от мужа одно «ты же сильная у меня»?
— Я не хотел, чтобы так вышло, — пролепетал он.
— Ты вообще ничего не хотел, Лёша. Ты сидел и ждал, пока само рассосётся. А знаешь, как оно рассасывается? Как понос. Вдруг и навсегда.
Он дёрнулся, отвернулся к окну. В глазах блеснуло что-то неуловимое — стыд или досада. Алексей был не злым человеком. Но слабым. А слабость в семейной жизни — как неисправная стиральная машина: течёт, капает, но никто её не чинит.
Софья в это время устанавливала розетку. Сама. Однушка, которую она сняла, оказалась с характером: дверца шкафа держалась на честном слове, люстра мигала от сквозняка, смеситель в ванной жил своей жизнью, плевался и шипел.
Но там было тихо.
Софья заваривала чай, включала какой-нибудь сериал и училась выгуливать себя по утрам — без спешки, без чужого ритма. Она спала одна, без храпа рядом, без чужих ног, вытянувшихся поперёк кровати. Она не плакала. Но каждый вечер, уже в полусне, пальцами нащупывала безымянный — словно проверяла, не вернулось ли кольцо обратно. Щёлкала по коже, как по клавише, и убеждала себя: привычки надо отпускать.
На третий день позвонил Алексей.
— Ты где?
— А тебе зачем?
— Поговорить хочу. Я… я осознал.
— Осознал? Ты что, на тренинг сходил?
— Сонь…
— Не «Сонькай». Ты слышал, как твоя мать меня называла. Ты был в этой же комнате. И молчал.
— Я не знал, что сказать.
— Можно было сказать: «Мама, хватит». Или: «Это моя жена, и я её уважаю».
— Я был растерян.
— А я рядом с тобой была семь лет. И теперь мне мало твоей растерянности. Мне нужно уважение. Чистое. Без «но».
Он молчал. На том конце слышался какой-то фоновый шум — может, сидел в машине и крутил ключи в замке зажигания.
— Я скучаю, — наконец произнёс он тихо.
— А я — нет, Лёша. Я дышу. Впервые за долгое время.
Она положила трубку. Не с грохотом, не театрально. Просто нажала кнопку. Потому что уважение всегда начинается с паузы.
На следующее утро Софья заказала установку новой стиральной машины и вызвала мастера по электрике. Пришёл мужчина лет шестидесяти, с седыми усами и стойким запахом табака. За час управился со всем: и розетки подкрутил, и свет поправил. Работал молча, уверенно, как будто всю жизнь делал одно и то же.
— Муж ушёл, да? — спросил он, даже не поднимая головы.
— Ушёл, — ответила она спокойно, протирая стекло на кухонном окне. — Сам.
— Ну и правильно, — кивнул мастер. — По вам видно — справитесь. Вам и одной неплохо будет.
— У меня теперь и квартира уверенная, — усмехнулась Софья. — Розетки держатся, смеситель не плюётся.
— Это важно. Без надёжных розеток жить сложно, — сказал он философски и ушёл.
И осталась Софья в своей новой тишине. С розетками, которые не искрят, и со светом, который загорается с первого раза.
— Ну ты, конечно, даёшь, Софка… — соседка Наталья Аркадьевна, семьдесят три года, рыжая химия на голове и характер кастрюли под давлением, стояла у подъезда, прищурившись. — Просто собрала вещи и ушла? А Лёшка-то теперь ходит, как поросёнок осенью — визжит и носится, не зная куда.
— Аркадьевна, — Софья держала авоську: в одной руке кефир и гречка, в другой ключи от новой жизни. — Хватит жалеть взрослых мужиков. Он не шапку в метро потерял, он меня потерял. Разницу чувствуете?
— Чувствую, — вздохнула соседка. — Но не верится. Вы ж ладные были.
— Мы были удобные, — поправила Софья. — И только для него. А мне теперь хочется, чтобы и мне было удобно. И желательно не только по праздникам.
Она пошла дальше — мимо двора, где восемь лет таскала сумки, где под окнами голосила свекровь в старых тренировочных штанах, где соседи переглядывались, когда Софья выходила на балкон курить. Теперь она шла в свою однушку. Там не было мрамора и дорогих штор. Но был воздух. И её мысли, которые никто не перебивал словами: «Ты же сильная».
Алексей появился вечером. Постучал. Подождал. Софья сперва не открыла. Потом всё же открыла — не зверь же.
— Я не знал, куда ещё идти, — сказал он тихо. В руках держал бутылку воды и помятый бумажный пакет.
— Ко мне — не надо, — спокойно сказала она. — Я теперь себе. И этого, поверь, достаточно.
— Я всё понял, — выдохнул он.
— Правда? — Софья усмехнулась. — А знаешь, как твоя мама называла меня на юбилее? «Проходимкой с деньгами». А потом добавила: «Она ещё ноги нам будет целовать». Ты это слышал. И молчал.
Он опустил глаза. Молчал и теперь. Ни «прости», ни «я был неправ». Только тишина, как всегда.
— Видишь? Даже сейчас. Никакого извинения. Ты думаешь, всё можно исправить вниманием. Но нет.
Он протянул пакет.
— Я купил тебе крем для рук. Тот, с ромашкой. Ты любила его.
— Помню, — кивнула она. — Я им теперь ноги мажу. Потому что они идут туда, где меня любят.
И закрыла дверь. Медленно. Не хлопнула — просто захлопнула старую жизнь.
Прошёл месяц.
Софья снова переехала. На этот раз — в свою квартиру. Купила сама. Без ипотеки, без мужских подписей и без чужих денег. Новый диван, зелёный плед, тумбочка с её косметикой. Без чьих-то таблеток, без носков и без маминых пузырьков «от суставов».
Утром она варила кофе, делала тосты, включала радио. Надевала то, что хотелось ей, а не «как хозяйке приличествует». И чувствовала: может. Всё может сама.
Замки на старой квартире Алексей сменил. Звонил, писал длинные сообщения. Она не отвечала. Удалила номер. И впервые за много лет почувствовала не просто свободу — простор. Воздух. Без слов «ты перегибаешь». Без ожидания, что кто-то изменится. Никто не изменится. Она это поняла. Поздно, но вовремя для себя.
В выходные пришёл сын, Игорь, двадцать девять лет, от первого брака. Привёл девушку — Светлану. Та сразу села на диван, достала телефон и принялась листать ленту.
— Ма, ну ты и даёшь. Правда развелась с отцом? — спросил Игорь, наливая чай. — Вы же такие… ну, вместе были.
— Не повторяй чужих глупостей, — спокойно ответила она. — Мы не были парой. Мы были случайностью, растянутой на годы. Ошибкой навигации.
— Ну а как жить теперь?
— Жить — свободно. Без вечных упрёков, без обидных слов, без кастрюль, которые никто не ценит.
Светлана оторвалась от телефона, посмотрела на Софью и вдруг сказала:
— Я бы хотела быть такой, как вы. Смелой.
Софья улыбнулась. По-женски, мягко.
— Смелость — это не когда не боишься. Это когда боишься, но всё равно делаешь. Особенно ради себя.
Вечером, когда они ушли, Софья долго стояла у окна. Люди шли по своим делам — с пакетами, с собаками, с чужими словами в ушах. А она стояла и вдруг вслух сказала:
— Я — дома.
И впервые за долгие годы это было правдой.
