В субботу поздно вечером в квартире было тихо, как бывает только в конце длинной недели. Ольга сняла сапоги у порога, повесила шарф на крючок и, не включая верхний свет, прошла на кухню. В чайнике оставалась половина кружки вчерашней воды, она вылила её, налила свежую, поставила на плиту и присела к столу, вытянув ноги. Пахло постиранным бельём, котом и чем-то ванильным из детского шампуня — дочь мыла голову и оставила открытой крышку.
Ольга машинально закрутила её, покосилась на пустую клетку для хомяка — обещала Кире на выходных заехать в зоомагазин, купить опилки и новую поилку. Воскресенье было единственным днём, когда можно было лечь не по будильнику, не смотреть на часы и не держать в затылке список дел. Она держалась за эту мысль, как за тёплую кружку зимой, и от неё становилось легче.
Воды закипели ровно в тот момент, когда телефон на столе ожил, вспыхнув экраном. Ольга бросила в кружку пакетик чая, добавила ложку мёда и скользнула пальцем по дисплею. Сообщение было от мужа: «Я быстро в магазин, не жди». Ничего особенного, он часто ездил за хлебом на ночь глядя — брал свежие булочки к утру.
Ольга улыбнулась, допила чай, проверила, выключено ли утюг, заглянула в комнату к дочери — та спала, обняв подушку, волосы веером у лица, — и легла на свою половину кровати. За окном шелестел март: то дождём, то редким снегом, то пусто. Ольга подтянула одеяло к подбородку и успела подумать, что завтра повезёт маме лекарства и заедет к парикмахеру, чтобы подстричь челку, — мысль об этом казалась почти роскошью.
Утро началось шумно. Сначала дверь хлопнула настойчиво, как всегда, когда муж забывал придержать её за ручку. Потом зашуршали пакеты, загремели банки, в прихожей кто-то шутливо кашлянул, и из кухни к Ольге донёсся смех — мужской, бодрый, развязный. Она резко села, нащупала халат, откинула плед. Часы показывали девять пятнадцать. Для неё это всё ещё было раннее утро, хотя в кімнате уже было светло.
— Ты что, уже встал? — спросила она, подходя к кухне и поправляя волосы.
На столе громоздилась гора продуктов: помидоры, огурцы, пачка салфеток, два литра газировки, нарезанный хлеб, куриные бёдрышки, мешок картошки, банка маринованных шампиньонов. Муж в спортивных штанах и старой футболке стоял у мойки и пил воду из стакана, а рядом, на табурете, лежала его куртка, от которой пахло свежим воздухом и бензином. Вид у него был довольный, будто он сделал что-то очень нужное.
— Прикинь, Серёга с Пашей сегодня не заняты, — бодро сказал он, — и Витёк подтянется. Я всех позвал. Скучать не будем. Я уже всё купил.
Ольга постояла в дверях, собираясь с мыслями. Слова будто упирались в одно и то же: её воскресенье, её единственный выходной. Она ожидала тишины, пустого дивана, прогулки с дочерью, спокойного разговора с мамой, а не горы продуктов и обещанных гостей.
— Ты позвал гостей в мой единственный выходной? — спросила мужа Ольга.
— А ты думала, у нас воскресенье для отдыха? — усмехнулся он и, будто оправдываясь, мотнул подбородком в сторону пакетов: — Я всё сам. Ну почти. Пару салатов-то ты сделаешь, руками махнёшь — и готово.
От его улыбки у неё будто сжались плечи. Она видела, как легко он распоряжается её временем, и как будто снова становилась невидимой. Не злая ведь ни на кого, но обида подкатила мгновенно. Она сделала вдох, потом ещё один, положила на стол ключи от квартиры — металлический звук прозвенел между банками, — и присела на край табурета.
— Серёга с Пашей приходят с семьёй? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Да нет, женщины пусть дома отдыхают, — отмахнулся муж. — Чисто мужики. Посидим за жизнь. В футбол посмотрим, поедим.
— А мы с Кирой? — уточнила Ольга. — Мы как? Почему мы не те же женщины, которые дома отдыхают?
Он положил ладонь на её плечо, крепко, вроде бы ласково, но так, что захотелось отступить.
— Не начинай. Ну что тебе, сложно, что ли? Мы пораньше встретимся и пораньше разойдёмся. Я помогу. Там всего-то картошка да курица.
Ольга сняла его руку, поднялась, подошла к окну и отдёрнула штору. Во дворе шёл снег с дождём, люди спешили к автобусу, дети прыгали по лужам. Она подумала о маме — ждёт ли та их сегодня — и аккуратно закрыла штору обратно. Потом повернулась к столу, собрала в миску помидоры и огурцы и унесла к мойке. Не потому, что была согласна, а потому, что эти движения она знала лучше всех других: помыть, нарезать, посолить, украсить зеленью, вынуть из шкафа тарелки, поставить столовые приборы. Это было так же привычно, как вдох-выдох.
Когда пришла Кира, сонная, с запутавшейся челкой, Ольга уже чистила картошку. Она наклонилась, поцеловала дочь в макушку и шепнула:
— Мы сегодня идём к бабушке? Ты обещала.
Ольга взяла её руки в свои — тёплые, ещё детские, тонкие, — и погладила. Сердце сжалось.
— Поедем, если успеем, — сказала она. — Папа гостей позвал. Но мы попробуем.
Кира раздула губы, но промолчала. У ребёнка давно выработался способ — отступить на шаг, переждать, а потом снова попросить, когда взрослые перестанут шуметь.
К десяти гостиную уже перегородили коробки с напитками, в раковине стояла миска с куриными бёдрышками, муж заглядывал в телефон, сверяясь с временем матча. В одиннадцать позвонил Серёга: «Мы с Пашей в подъезде». Муж, довольный, выскочил в прихожую. В квартире вошёл запах холодного воздуха, мокрых ботинок и сигаретного дыма, быстро перемешавшийся с ароматом жарящегося лука. Мужские голоса заполнили комнаты, загрохотал смех.
— О, хозяйка уже у плиты! — сказал высокий, широкоплечий Серёга, проходя на кухню и заглядывая в сковороду. — Да у тебя золотые руки, Оль! Мы сегодня без ужина не уйдём. Я за рулём, так что пить не буду. Но вот поесть — святое.
— Не заглядывай в сковороду, — сказала Ольга, стараясь, чтобы прозвучало спокойно. — Стол на пять человек накрывать будем в зале. Тарелки в серванте.
— Та-а-ак, — протянул Паша, снимал куртку, — сейчас всё будет. Илья, ты что, кофе не предлагаешь людям? Мы с дороги. Где у тебя чашки?
— Вон, сверху, — сказал муж, отрываясь от телефона. — Оль, дай мужчинам сахара.
Ольга достала сахарницу, поставила рядом блюдце с печеньем. Ей хотелось, чтобы муж посмотрел на неё подольше, увидел в выражении лица не раздражение, а усталость — ту самую, которая накапливалась месяцами и вставала между ними стеной. Но муж уже улыбался Серёге, обсуждая матч, и её взгляд растворился между их кистями, хлопками по плечу, короткими шутками.
Когда в дверь позвонил Витёк, бёдрышки уже лежали на противне. Ольга отправила их в духовку, выключила комфорку, вытерла стол. В зале защёлкали пультом, телевизор заговорил громко, потом ещё громче. Звук ударил из той части квартиры, куда Ольга почти не заглядывала, когда в ней были мужчины: у них там был свой язык, свои знаки, свои паузы, к которым она давно не имела отношения.
В полдень позвонила мама. Ольга вытерла руки о полотенце и взяла трубку.
— Доченька, а вы когда? Я пирожков напекла. Ваня с рынка принесёт мне яблоки, поделюсь.
— Мам, — мягко сказала Ольга, — у нас гости. Придём к вечеру, если всё сложится.
— Понимаю, — мама вздохнула, и в этом вздохе было столько привычного терпения, что Ольге захотелось сесть рядом с ней на диван и молчать. — Тогда не спешите. Я вечером буду дома.
Ольга согласилась, попрощалась. Досада застряла где-то в горле и не уходила. Она пошла в зал.
— Ребята, — сказала она, — давайте я на кухне доделаю, а вы хотя бы стол соберите? Скатерть там, приборы в верхнем ящике. Девочки не придут — так вы уж без них постарайтесь.
— Сейчас, — кивнул муж, не отводя глаз от экрана. — Серёга, где мяч? Эй, Паш, видел? Вот тут момент!
Она постояла ещё секунду, потом вернулась на кухню. Гул телевизора тянулся туда длинной верёвкой, за которую как будто кто-то дёргал из комнаты: «Слышишь? Мы тут, весело. Потерпи».
К двум всё было готово. Ольга выложила салаты, достала хлебницу, расставила тарелки, поставила горячий противень на деревянную подставку, чтобы не испортить столешницу. Муж наконец принёс из зала тарелки, скомкал скатерть неуклюже, но она молча расправила, натянула её ровно, как учили ещё в молодости, когда она работала официанткой по выходным на свадьбах.
Гости ели с аппетитом. Комплименты посыпались, как соль из дырявой солонки: «Аромат — с ума сойти», «Оль, ты как ресторан», «Если что, мы к вам будем каждое воскресенье». Муж смеялся громче всех, подливал себе сок, стучал вилкой о тарелку, поднимал тосты «за дружбу» и «за то, что мы ещё молоды душой». Ольга улыбалась в ответ и думала о том, как это — быть молодым душой, если тело просит тишины, а сознание — просто, чтобы тебя заметили не как руки, которые режут, жарят и подают, а как человека, у которого есть собственные планы.
После еды они вернулись к телевизору, оставив стол как есть. Ольга стояла минуту-другую, смотрела на тарелки, на каплю соуса, застывшую у края, на вилку, уткнувшуюся зубьями в салфетку, и поняла, что ничего не изменится, если она прямо сейчас не сделает шаг. Она сняла фартук, вымыла в раковине одну кружку, вторую, аккуратно поставила их на сушилку и позвала дочь.
— Кира, одевайся. Мы поедем к бабушке. Прямо сейчас.
— А папа? — осторожно спросила Кира, натягивая свитер.
— Папа занят гостями, — сказала Ольга. — У него планы.
В прихожую они вышли тихо. Ольга достала из верхнего шкафа сумку, положила туда лекарства для мамы, захлопнула молнию, накинула плащ. Из зала донёсся возмущённый возглас — чей-то любимчик промазал по воротам — и общий смех. Никто не спросил, куда они. Ольга закрыла за собой дверь, придерживая ручку, чтобы не хлопнула.
На улице пахло мокрым железом и печёным хлебом — где-то поблизости работала пекарня. Ольга купила по дороге пирожков, две булочки с корицей — для мамы, потому что она любит, — и, пока они шли к остановке, почувствовала, как из плеч уходит затёкшая тяжесть. Воздух был прохладный, ровный, без остроты, и в нём проще было дышать. Кира шла рядом молча, с той самой сосредоточенностью, которая появлялась у неё всякий раз, когда надо было быть на стороне мамы без слов.
У мамы было тепло. На столе, действительно, стояли пирожки, чайник шумел, в комнате было прибрано так, как бывает у людей, которые делают всё не спеша и вовремя. Мама обняла их крепко, взяла у Ольги сумку, поставила на табурет.
— Ты устала, — сказала она. — Сейчас попьём чай, а потом ты посидишь в кресле и никуда не пойдёшь.
— Я ненадолго, — ответила Ольга. — Дома гости.
Мама ничего не сказала на это. Отложила пирожки на блюдо, подлила чаю, подала ложки. Они сидели втроём: мама, Ольга и Кира — и разговаривали тихо, перемежая слова паузами. Ольга рассказывала про работу, про планы, про новую девушку у соседей, которая три раза в день выносит мусор и каждый раз здоровается. Мама слушала. Иногда вздыхала. Напомнила, чтобы Ольга записалась к врачу на осмотр. Спросила, не купить ли к весне новую куртку Кири. Речь шла о мелочах, но от этих мелочей становилось ясно: жизнь — не только про «успеть всем понравиться», есть ещё маленькие устойчивые островки, на которых можно стоять.
К вечеру Ольга вернулась домой. В квартире было душно и пахло жареным луком. Гости уже ушли. На столе стояли четыре грязные тарелки, пустая бутылка из-под газировки, на кухне — гора посуды в раковине. Муж сидел на диване, уткнувшись в телефон, и только коротко посмотрел, когда она вошла.
— Нашла, где шататься, — сказал он, не поднимаясь. — У нас гости были, а ты ушла. Некрасиво.
— Я предупредила, — ответила она и подошла к окну. — У меня тоже были планы. И мама ждала.
Он пожал плечами, перевёл взгляд в экран. Между ними повисла пауза. Ольге хотелось задать сотню вопросов — всё по кругу: почему он считает, что её выходной — его территория, почему ему кажется, что всё «само рассосётся», что женщина обязана улыбаться и ставить тарелки, в то время как мужчины разговаривают про «всё на свете». Но она поняла, что эти вопросы не имеют адреса. Сегодня нет.
Она сняла плащ, закатала рукава и стала мыть посуду. Делала это спокойно, размеренно, приучая себя не к бессильной злости, а к решению, которое она всё-таки озвучит. Первое — она больше не будет накрывать неожиданные застолья. Второе — у неё будет своё воскресенье, о котором она скажет заранее, как говорят про прием у врача или поездку по делам: «Меня не будет. Справьтесь». Третье — Кира должна видеть, что отдых — не награда за послушание, а часть обычной жизни. Каждый пункт звучал в голове не как ультиматум, а как необходимость.
В следующий четверг она сказала мужу спокойно, на кухне, пока он резал колбасу:
— В это воскресенье я уеду утром к маме. Мы поедем на рынок, потом зайдём в мастерскую за ремонтом браслета. Возвращусь вечером. Если захочешь гостей — предупреди их, что хозяйки дома не будет. Кто придёт — пусть помогает.
— Ты серьёзно? — Муж поднял брови. — Ну ладно. Скажу. Вон, Витёк на днях намекал. Но ты же понимаешь — неудобно перед людьми.
— Мне неудобно перед собой и перед мамой, — спокойно ответила Ольга. — И перед Кирой тоже.
Он не спорил, но и не согласился впрямую. Пожал плечами, как это у него бывало, отрезал толстый ломоть, съел его на ходу. Однако в субботу вечером всё-таки спросил:
— Точно уедете? Может, останетесь, а мы по быстрому?
— Точно, — сказала Ольга.
Утром они с Кирой уехали. Ольга взяла с собой термос с чаем, яблоки, тёплые варежки для мамы. На рынке мама улыбалась всем своим продавцам, перебирала морковь, чуть морщилась на цену зелени. Они покупали понемногу, разговаривали, смеялись, спорили — обычные, нехитрые разговоры. Когда вернулись к маме, заварили чай, достали печенье, сели у окна. Ольга смотрела на лёд на тротуарах, на прохожих, на голубей, и чувствовала, как внутри ровно и спокойно.
Домой вернулись вечером. На кухне стоял запах подгоревшего риса, на плите — кастрюля, в раковине — мокрые тарелки. Муж был дома один, усталый, сердитый, и в этой усталости было что-то детское, как у мальчика, у которого не получилось. Он бросил короткий взгляд, разжал губы.
— Приходили, — коротко сказал он. — Ничего. Обошлись. Но как-то неудобно было. Мужики-то привыкли, что ты… — Он махнул рукой, не договорив. — В следующий раз скажу, что мы только чаем обойдёмся.
Ольга кивнула. Ей не хотелось ни побед, ни поражений, ибо в семейных разговорах они редко что-то меняют. Ей хотелось, чтобы в её жизни появился ритм, в котором будет место для неё самой, для Киры и для тишины. Она открыла кран, сполоснула кастрюлю, залила её водой, поставила на край мойки. Потом вытерла стол, собрала крошки, выкинула мусор. Муж молча прошёл в комнату. Шаги у него были тяжёлые, но без злости, просто уставшие. Это тоже было что-то.
Прошла неделя. В квартире стало спокойнее. Муж пару раз пробовал нащупать старую привычку — намекал, что у ребят «есть время», что «надо бы посидеть», что «давно не виделись», — но теперь добавлял: «Может, на кухне сами что-то по-быстрому? Или в кафе сходим». Он не извинялся, не называл вещей своими именами, не признавал той простоты, которую так хотелось услышать: «Я не подумал». Но и не давил, как раньше. Ольга в ответ не торопилась делать вид, что ничего не случилось. Когда он предлагал что-то, она отвечала после паузы: «Я подумаю», «Сегодня — нет», «Давай во вторник». Это были спокойные решения, почти как выбор между чаем и компотом за ужином: хочется — берёшь, не хочется — отставляешь.
Однажды вечером пришла свекровь. Она заранее не предупредила, как у неё было принято: «Я же своя». Принесла пирожки, прошла в кухню, критическим взглядом окинула чистые полки, бытовую технику, открыла холодильник, как будто проверяла, чем живут. Вздохнула.
— Слышала, у вас теперь новые порядки, — сказала она с лёгкой улыбкой. — Гостей не принимаем? Женщина должна держать дом открытым, иначе дом перестанет быть домом.
— Женщина должна отдыхать хотя бы раз в неделю, — ответила Ольга, переложив пирожки на блюдо. — Тогда у неё будут силы и на дом, и на гостей.
Свекровь пожала плечами, но в глазах мелькнуло то ли удивление, то ли досада. Слова эти, кажется, прозвучали для неё слишком прямо. Она поставила сумку на табурет, устало присела и вдруг сказала, выпрямив спину:
— Ладно. Я не спорю. У меня раньше тоже было тяжело. Никто меня не спрашивал, хочу ли я воскресенье у плиты. Так что живите, как удобнее. Я пирожков принесла, свежих.
Ольга ощутила, как в ней на секунду упало напряжение. Она улыбнулась и поставила чайник. В этот вечер они разговаривали без уколов, нейтрально. Свекровь рассказывала, как её соседка купила новую скатерть и теперь боится её пачкать, и все пьют чай «по праздникам». Они слушали и кивали. Это тоже был маленький шаг — не примирение, нет, а короткий участок ровной дороги среди кочек.
Весна пришла незаметно. Кира вытянулась, перестала носить зимнюю шапку, просила маму отпустить её с подружками в парк. Ольга училась говорить «да» не только рабочим сменам и чужим просьбам, но и себе. Она ходила с мамой на рынок, купила новые прихватки, заказала стеклянную крышку на старую сковороду, чтобы не разбрызгивался жир, вымыла окна. По воскресеньям то оставалась дома с книгой, то уезжала к маме, то шла с Кирой на карусель. Муж привыкал. Он по-прежнему любил гостей, но стал предупреждать заранее. Иногда приглашал приятелей в гараж у Серёги, где можно было разговаривать и слушать музыку, не задевая Ольгу. Иногда, правда, снова приносил пакеты и говорил: «Прикинь, ребята сейчас подъедут», — и тогда Ольга отвечала: «Я уезжаю», — и уезжала. Без разбирательств и слёз.
Гости бывали реже, но если приходили, то к вечеру на кухне занимались мужчины. Они угощали друг друга тем, что получалось: макаронами с колбасой, подгоревшей яичницей, простым салатом, который Ольга мысленно называла «мужской» — огурцы, колбаса, лук, майонез. Она не вмешивалась, если её не просили. Иногда заходила на кухню, брала стакан воды, улыбалась Кире, подмигивала, и они обе тихо уходили к себе. Мужу это не всегда нравилось. Он мог ворчать, мог сказать, что «не по хозяйски», мог обижаться, что «люди увидят», — но эти слова постепенно теряли остроту, как нож, которым слишком часто режут по тарелке. Он всё меньше выводил их на спор, потому что Ольга не спорила. Она просто делала то, что считала правильным.
И всё же полностью ровной жизнь не стала. Были дни, когда муж надувался, когда свекровь отпускала замечания, когда Кира, усталая, плакала из-за ерунды. Были вечера, когда Ольга сама чувствовала, что может сорваться на пустяке. Но, научившись отмечать для себя хотя бы один день, который принадлежал ей, она будто нашла под ногами настил, по которому можно идти. И на этом настиле можно было выдержать и чужие голоса, и звук телевизора, и рваный смех из комнаты, и звонок в дверь, когда приходили не вовремя. Иногда она просто брала куртку и уходила к маме — пить чай, слушать, как кипит чайник, как часами тикают часы. Возвращалась поздно, но спокойнее.
Однажды, уже в конце апреля, муж действительно позвонил ей днём в воскресенье и сказал: «Мы, наверное, зайдём». В его голосе было нерешительное «наверное». Ольга посмотрела в окно. На деревьях были набухшие почки, люди ходили в лёгких куртках. Она подумала секунду и ответила:
— У меня сегодня планы. Я у мамы. Если хотите — приходите завтра. Или идите к Серёге.
— Ладно, — тихо сказал он. — Завтра тоже можно.
Она положила трубку и ещё долго смотрела на экран. Нет, он не стал другим. Он всё тот же — с привычками, с уверенностью, что «мужчинам можно», с желанием, чтобы дома было так, как удобно ему. Но рядом с ним появилась она — не руки, не еда, не сковорода, а человек со своим воскресеньем, которое нельзя незаметно отменить.
Вечером они встретились дома. Он сидел на кухне, чистил картошку. Неловко держал нож, срезал толстые ломти, но старался. Ольга взяла ещё два клубня, положила рядом, не комментируя. Он кашлянул, будто застряла крошка, и сказал:
— Завтра пригласил ребят в гараж. Ты не против?
— Это твоё дело, — ответила Ольга. — Мы с Кирой пойдём в парк. У неё новая верёвочка для скакалки.
Он кивнул. Они молчали, слышно было только, как нож шуршит по картофелю, как капает из крана вода. Потом он вытер руки о полотенце и добавил:
— Ты пирожки мамины привезла?
— Привезла, — сказала Ольга, открывая сумку. — Вон, на нижней полке.
Он взял пакет, улыбнулся краешком рта, как-то по-доброму, по-укромному, кивнул и ушёл в комнату. Ольга осталась на кухне. Посмотрела на чистый стол, на кастрюлю в мойке, на ножи на магнитной планке — всё своим чередом. Она взяла чайник, налила воды, поставила на плиту. Вечер обещал быть ясным, и в этой ясности было достаточно места, чтобы дышать, разговаривать, сохранять паузы и не торопиться объяснять то, что пока не готово быть понятым.
На следующий день они с Кирой долго гуляли. Кира прыгала через верёвочку, пыталась попасть камешком в мелкую лужицу, смеялась. Ольга сидела на лавке, согревала руки о термос, думала о том, как просто стать внимательнее к себе, если перестать ждать разрешения. Ветер шевелил ветви, откуда-то тянуло сладким запахом блинчиков, и жизнь шла. Ничего особенного. Но теперь в ней было воскресенье, которое не надо было делить на всех. И этого оказывалось достаточно, чтобы выдержать и шумные компании, и долгие молчания, и усталость, и эти бесконечные пакеты, через которые кто-то когда-то попробовал пройти прямо по её единственному выходному дню.
