Все, Оленька, приехали! Разгружайте матрас! Тетя Марина, а ты чего не встречаешь, не рада? Ну-ка, Слав, заноси диванчик, ставь пока в коридоре, потом разберемся!
Марина застыла на пороге кухни, сжимая в руке мокрую тряпку. Фартук в мелкий синий цветочек, который она только что повязала, чтобы протереть пыль с фикусов, показался вдруг нелепым, как клоунский нос на похоронах. Аромат свежезаваренного чая с бергамотом, наполнявший ее уютную «сталинку» пять минут назад, мгновенно вытеснил едкий запах пота грузчиков и пыли с лестничной клетки.
– Света? Оля? Что… что происходит? Какой диванчик?
Младшая сестра Света, пухлая, запыхавшаяся, в сбившейся набок косынке «веселенькой» расцветки, отмахнулась от нее, как от назойливой мухи.
– Марин, не мешайся под ногами, дай пройти! Ох, и тяжелый, ироды! Куда ж мы его? О! Давай, Слав, прямо в большую комнату. Тетя Марина, ты пока в маленькой поживешь, да? Тебе же одной без разницы, а молодым – простор нужен!
Марина попятилась, упираясь спиной в косяк. В ее квартиру, ее крепость, ее тихую гавань вдовы, вваливалась не просто родня. Вваливалось нечто бесцеремонное, громкое и пахнущее чужим бытом. Племянница Оленька, двадцать пять лет, крашеная блондинка с ногтями такой длины, что ими, казалось, можно было копать картошку, брезгливо оглядывала коридор.
– Фу, мам, тут пахнет… бабушкой. И обои эти в ромбик. Тетя Марин, а у вас вай-фай есть?
– У нас… у нас свадьба! – выдохнула Света, плюхаясь на принесенный ими же пуфик и обмахиваясь газетой. – Оленька наша замуж выходит! За Вадика! Он такой… ну, такой перспективный! Менеджер!
– Поздравляю, – машинально проговорила Марина, пытаясь собрать мысли в кучу. Тряпка в руке стала неприятно холодной. – Только я не поняла… при чем тут диван?
Света подбоченилась. Ее круглое, обычно добродушное лицо вдруг приобрело выражение оскорбленной добродетели.
– Как это «при чем»? Ты что, Марин, не поняла? Жить они у тебя будут!
Тишина, повисшая в коридоре, была гуще, чем кисель, который Марина варила по утрам. Даже грузчики, ожидавшие оплаты, замерли.
– Как… у меня? – голос Марины сел. – Света, у меня двухкомнатная квартира. Я… я здесь живу.
– Вот именно! – взвилась Света, моментально переходя на повышенные тона, которые Марина знала с детства. Это означало, что сейчас пойдет в ход тяжелая артиллерия: манипуляции, обиды и взывания к покойной маме. – Ты живешь одна! В хоромах! А моя дочь, твоя родная племянница, кровиночка, должна по съемным углам мыкаться? С мужем? Ты этого хочешь?
– Я… я не знаю, чего я хочу, – пролепетала Марина, чувствуя, как пол уходит из-под ног. – Я просто… меня никто не спросил.
– А что тебя спрашивать?! – Света вскочила. Ее голос зазвенел, как треснувший колокол, и в нем прорезались те самые нотки, которые Марина ненавидела – смесь зависти и праведного гнева. – Мы – семья! Сем-ья, понимаешь? Или ты нас за чужих держишь? Ты после смерти Вити своего совсем одичала со своими фиалками! Оленька – молодая, ей жизнь строить надо! А ты что? Тебе пятьдесят восемь! Что тебе надо? Тишины и покоя? Так вон, на даче своей сиди! С мая по октябрь! Там тебе и тишина, и покой, и свежий воздух!
Марина смотрела на сестру, и в ней боролись два чувства: оглушающая обида и жгучий, нестерпимый стыд. Стыд за то, что сейчас эти чужие мужчины, грузчики, видят ее, хозяйку квартиры, растоптанной в собственном коридоре.
– Мам, ну что ты орешь, – лениво протянула Оленька, ковыряя ноготком старый дерматин на входной двери. – Договариваться надо ци-ви-ли-зо-ван-но. Тетя Марин, ну войдите в положение. Вадик сказал, что жить с тещей, – она кивнула на Свету, – он не будет. А у вас… ну, миленько. Переклеим обои, выкинем этот… – она повела рукой в сторону фамильного орехового комода, – хлам. Будет хай-тек.
Марина сглотнула. «Хлам». Этот комод Витя, ее покойный муж, реставрировал своими руками. Каждую субботу, три месяца подряд, он возился с ним, оттирая старый лак и подбирая шпон.
– Это… это не хлам, – тихо сказала она.
– Да какая разница! – отрезала Света. – Все! Решено! Оленька, иди в большую комнату, смотри, куда кровать ставить будете. А ты, Марин, давай, неси деньги грузчикам. Мы-то с Олей последние копейки на диван отдали! Ты же не хочешь, чтобы твоя племянница на полу спала?
Марина, как во сне, пошла в комнату, достала из шкатулки мятые купюры, расплатилась. Грузчики, стараясь не смотреть ей в глаза, быстро ушли. В квартире остались только они. Три женщины. И громоздкий, цвета «бешеный апельсин», диван посреди коридора.
– А… а где этот… Вадик? – спросила Марина, просто чтобы что-то сказать, чтобы нарушить эту новую, враждебную тишину.
– На работе! – гордо ответила Света. – Он у меня в логистике! Умница! Не то что некоторые…
Она не договорила, но Марина поняла. Не то что ее, Маринин, сын Игорь, который уехал в Питер и работает каким-то «айтишником», получая, по слухам, бешеные деньги, но матери, по мнению Светы, помогая мало. То, что Игорь каждый месяц присылал матери сумму, равную двум Светиным зарплатам, Света предпочитала не знать. Или знала, и именно это бесило ее больше всего.
Вечером того же дня большая комната, где стоял Маринин диван, ее кресло для чтения и старый телевизор, была оккупирована. Оленька и пришедший с «работы» Вадик (худощавый парень с бегающими глазками и модной бородкой) уже пили пиво прямо из бутылок, кидая крышки на паркет.
– Тетя Марин, а у вас закусить есть что? – крикнул Вадик из комнаты, не утруждая себя встать. – А то Олюшка моя проголодалась.
Марина стояла на кухне и механически резала хлеб. Руки дрожали. Она чувствовала себя не хозяйкой, а прислугой. Она перебралась в маленькую комнату, бывшую комнату Игоря, где стояла узкая тахта и письменный стол.
Ночью она не спала. Из-за стены доносился приглушенный смех, потом – ритмичные, вгоняющие в краску скрипы старой Витиной кровати, которую они сдвинули, чтобы освободить место. Марина лежала, вцепившись пальцами в одеяло, и плакала. Тихо, беззвучно, чтобы «молодые» не услышали. Как она могла это допустить? Как эта бесхребетная, мягкотелая «тетя Марина» позволила вытереть о себя ноги?
Утром начался новый виток.
– Тетя Марин, а что у вас машинка-автомат такая старая? Она же белье рвет! – жаловалась Оля, вертя в руках свои кружевные трусики.
– Марин, ты на дачу когда? – деловито спросила Света, приехавшая «проверить, как устроились детки». – Ты бы картошки нам посадила побольше. И огурцов. Вадик огурчики малосольные уважает.
Марина, которая как раз собиралась ехать на дачу, чтобы пересадить свои любимые пионы, опешила.
– Я… я не сажаю много картошки, Света. Мне одной…
– Ну вот! Опять – «мне одной»! Ты не одна, Марин, у тебя семья! Мы! А семья должна друг другу помогать! Ты нам – картошку, мы тебе… – Света запнулась, подыскивая, что же они могут дать ей. – Мы тебе… ну… компанию! Чтобы ты не скучала!
На дачу Марина в тот день не поехала. Она осталась дома, потому что Оленька заявила, что у нее «аллергия» на средство для мытья посуды, и гора грязных тарелок после вчерашней пиццы громоздилась в раковине.
Дни сливались в один кошмарный, липкий ком. Квартира, когда-то бывшая образцом чистоты, стремительно захламлялась. В коридоре стояли коробки с «приданым» Оленьки, в ванной сохли носки Вадика, а из большой комнаты постоянно пахло чем-то жареным и дешевым табаком.
Марина пыталась говорить. Сначала с Олей.
– Оленька, милая, ну нельзя же так. Вы хотя бы мусор выносите…
– Ой, тетя Марин, не начинайте, а? Я после работы (Оля работала «мастером по ноготочкам» два дня в неделю) так устаю! А Вадик – мужчина, не царское это дело – с мусором ходить.
Потом с Вадиком.
– Вадим, вы бы не могли музыку потише делать после одиннадцати? Соседи жалуются.
– А вы им, теть Марин, скажите, пусть не завидуют! – хохотнул он. – Молодость – она такая!
Самым страшным был разговор со Светой. Марина поймала ее в коридоре, когда та в очередной раз привезла «деткам» домашние котлеты (Марине, кстати, не предложив).
– Света, так не может продолжаться. Они должны съехать.
Глаза Светы опасно сузились.
– Что ты сказала?
– Я сказала – они должны съехать. Это моя квартира. Я… я устала.
– Устала она! – зашипела Света, оглядываясь на дверь большой комнаты. – А ты не устала всю жизнь на всем готовом жить? Тебе – квартира от родителей мужа! Тебе – сын-умница, который денег шлет! Тебе – дача! А мне что? Мне – хрущоба наша с вечно текущей крышей! Мне – Пашка мой, который на диване лежит! Мне – Оленька, которую я одна тянула! Ты хоть раз, хоть раз в жизни, Марин, чем-то поделилась?
– Я… я всегда вам помогала! – ахнула Марина. – Я Оленьке на выпускной платье покупала! Я тебе…
– Платье! – фыркнула Света. – Подумаешь! А тут – судьба человека решается! Нет, Марин, не по-сестрински ты поступаешь. Не по-божески. Мама бы… мама бы тебя осудила! Она всегда говорила, что ты – эгоистка!
И это было самое больное. Марина помнила, что мама, наоборот, всегда говорила: «Береги Свету, она у нас слабенькая, а ты, Мариша, сильная». И Марина берегла. Всю жизнь. Отдавала ей лучшую куклу, уступала свою часть торта, молчала, когда Света крала у нее, Марининой, косметику. И вот теперь эта «слабенькая» Света стояла в ее, Марининой, квартире и обвиняла ее в эгоизме.
– Они не съедут, – отрезала Света. – Поживут годик-другой, на свою накопят. А ты… ты же тетя. Ты потерпишь.
И она ушла, оставив Марину стоять посреди коридора, заваленного чужими коробками.
Вечером Марина позвонила сыну.
– Мам, привет! Как ты? Как рассада? Помидоры «Бычье сердце» взошли?
Марина посмотрела на свою рассаду, сиротливо жмущуюся на кухонном подоконнике. Оленька на днях вылила в ящик с помидорами остатки пива. Рассада пожелтела и, кажется, умирала.
– Игорек… – начала она и заплакала.
– Мам, что? Что случилось?
Выслушав ее сбивчивый, полный слез рассказ, Игорь помолчал, а потом сказал то, чего Марина боялась и ждала одновременно.
– Мам, я беру билет. Я прилечу завтра вечером. И, пожалуйста, не говори им ничего.
Следующий день был адом. Света, словно почувствовав неладное, примчалась с утра.
– Что это ты, Марин, надумала? Сыну своему нажаловалась? Ябеда! Решила нас его руками из дома выгнать?
– Из моего дома, Света, – тихо, но твердо сказала Марина. В ней что-то надломилось. Или, наоборот, что-то стальное начало прорастать сквозь десятилетия мягкотелости.
– Ой, из «твоего»! – Света злобно рассмеялась. – Да что тут твоего? Квартира Витина! А ты так, приживалка!
Это было уже слишком. Это был удар под дых.
– Уходи, Света, – сказала Марина, бледнея.
– Что?
– Уходи. Из моей квартиры.
– Ах, вот ты как! – Света схватила сумку. – Выгоняешь? Родную сестру? Ну, смотри, Марина! Ты думаешь, ты победила? Ты думала, я не знаю, как тебе эта квартира досталась? Ты думала, я забыла, как ты перед свекровью своей плясала, как умасливала ее? А я… я все помню! Ты всегда была хитрой! Всегда брала то, что тебе не принадлежит!
Она рванула ручку двери.
– И икону мамину Казанскую… ты ведь ее себе забрала! А ты хоть знаешь, что я платила за ее реставрацию? Что я последние деньги отдала, чтобы ее в оклад новый одели? А ты ее – хап! – и себе! Думаешь, я забыла? Ничего я не забыла, Марина! Ни-че-го!
Дверь хлопнула. Марина осталась стоять посреди коридора. Икона. Какая реставрация? Она смутно помнила, что икону, потемневшую от времени, они со Светой вместе нашли в маминых вещах. И Марина просто… просто взяла ее и поставила к себе в угол. Она не помнила никакой реставрации.
Вечером прилетел Игорь. Он обнял похудевшую, растерянную мать.
– Так, мама. Где эти… квартиранты?
– В комнате… – прошептала Марина. – Игорек, не надо скандала…
– Скандала не будет, – мрачно пообещал Игорь. – Будет разговор.
Он постучал в дверь большой комнаты. Оттуда доносилась музыка и пахло жареной курицей.
Музыка стихла. Дверь приоткрылась.
– Чего? – Вадик был в одних трениках.
– Собирайте вещи, – спокойно сказал Игорь, глядя на него сверху вниз (он был на голову выше). – У вас пятнадцать минут.
– Ты кто такой?
– Я – хозяин этой квартиры, – не моргнув глазом, соврал Игорь. – И я вызываю полицию.
– Мам! – пискнула Оля из-за его спины. – Тут какой-то…
В коридор выскочила Света. Она, видимо, караулила внизу.
– Игорь! Как тебе не стыдно! Ты что, родню на улицу выгонишь?
– Тетя Света, – Игорь повернулся к ней, и Марина увидела, каким взрослым стал ее мальчик. В его глазах была холодная ярость. – Вы называете это родней? То, что вы сделали с моей матерью… Вы не родня. Вы – мародеры. Вещи. На выход.
Света поняла, что этот номер не пройдет. Что перед ней не мягкая Марина, а волк.
– Оленька! Вадик! Собирайтесь! – закричала она, срываясь на визг. – Мы уходим! Но ты, Игорь, попомни мое слово! И ты, Марин, – она вцепилась взглядом в сестру, – ты еще пожалеешь! Ты останешься одна, со своей иконой ворованной! Посмотрим, кто тебе стакан воды принесет!
Они ушли, громыхая диванными подушками, коробками и проклиная все на свете.
В квартире воцарилась тишина. Густая, оглушительная тишина, пахнущая чужим табаком и жареной курицей.
Игорь открыл все окна.
– Мам, все. Дыши.
Марина села на пуфик в коридоре. Она не чувствовала облегчения. Она чувствовала себя опустошенной. И слова Светы про икону… Они жгли ее изнутри.
– Игорек… а я… я правда воровка?
– Мам, ты о чем?
– Икона… мамина… Света сказала, что она за реставрацию платила, а я ее забрала…
Игорь нахмурился.
– Я ничего про это не знаю. Но, мам, зная тетю Свету…
– А вдруг правда? – прошептала Марина. – Вдруг я и правда… взяла чужое?
Она смотрела на сына, и в ее глазах была такая тоска, что Игорь понял: выгнать наглых родственников было только половиной дела. Самая сложная битва – битва с чувством вины – у его матери была еще впереди.
– Мама, какая воровка? Ты в своем уме? Это же тетя Света! Она тебе сейчас наговорит, что ты у нее молодость украла, и ты тоже поверишь?
Игорь стоял посреди разгромленной комнаты, которая всего неделю назад была уютной гостиной его матери. Теперь здесь пахло застоявшимся пивом и дешевыми пельменями. На дорогом паркете, который когда-то циклевал его отец, виднелись свежие царапины – то ли от дивана, то ли от коробок.
– Но она так… так уверенно сказала, – Марина терла виски. Голова раскалывалась. – Про оклад… про реставратора… Игорек, а вдруг я и правда забыла? Вдруг она заплатила, а я…
– Мам! – Игорь взял ее за плечи и встряхнул, как будто пытаясь выбить из нее эту вязкую, липкую вину. – Перестань. Ты – хозяйка в этом доме. Ты ни у кого ничего не украла. А вот у тебя, кажется, украли. Спокойствие. И веру в себя.
Он провел в материнской квартире три дня. Три дня он отмывал, оттирал, скоблил и проветривал. Он выкинул провонявший матрас, который «молодые» оставили в маленькой комнате, починил выдранную с мясом розетку в гостиной и долго оттирал жирные пятна на кухонном гарнитуре. Марина молча помогала ему, двигаясь, как автомат. Она мыла посуду, стирала занавески, но мыслями была далеко.
Слова Светы про икону въелись в нее, как ржавчина.
Эта Казанская икона Божией Матери была действительно старой. Она досталась их матери от бабушки. Марина помнила ее всегда – темная доска, едва различимые лики. После смерти матери, разбирая вещи, они со Светой наткнулись на нее в старом сундуке.
– Ой, какая страшная, – фыркнула тогда Света. – Темная, как доска от гроба. Выкинуть надо.
– Ты что! – ужаснулась Марина. – Это же… намоленная.
– Ну и забирай себе, – легкомысленно махнула рукой Света. – Тащи свой хлам.
И Марина забрала. Поставила в красный угол в своей спальне. Она не была фанатично религиозной, но перед этой иконой ей было… спокойно. Она зажигала перед ней свечку на Пасху и в день памяти Вити. И сейчас мысль о том, что она владеет ею не по праву, была невыносима.
Вечером, перед отъездом Игоря, она снова завела этот разговор.
– Игорек, я не могу так. Я должна узнать правду.
– Мам, как ты ее узнаешь? Позвонишь тете Свете и спросишь: «Это ты меня сейчас обманула или тогда, десять лет назад?»
– Нет… – Марина покачала головой. – Я должна найти… доказательство.
Игорь улетел, взяв с матери слово, что она немедленно сменит замки. Марина вызвала мастера и поставила новый, дорогой замок с хитрой личинкой. Но это не приносило облегчения.
На следующий день она полезла на антресоли. Туда, где хранились мамины архивы. Старые чемоданы, перевязанные бечевкой, пахли нафталином и прошлым. Марина чихала от пыли, разбирая пожелтевшие фотографии, открытки, квитанции за газ за 1987 год…
Она искала хоть что-то. Любое упоминание о реставрации.
В одном из чемоданов, под стопкой выкроек из журнала «Работница», она нашла старую мамину записную книжку в синем коленкоровом переплете. И в ней, среди рецептов «Птичьего молока» и советов, как вывести пятна от вина (соль и лимонный сок, немедленно!), она нашла то, что искала.
Нет, это была не квитанция. Это была запись, сделанная убористым маминым почерком. Датирована она была 1999 годом, через год после смерти отца.
«15 мая. Отдала икону Казанскую отцу Сергию на прочистку. Сказал, доска хорошая, но лик сильно потемнел. Марина дала сто рублей, сказала – на богоугодное дело. Светик забегала, просила денег на новые сапоги, сказала, что „на доски“ у нее денег нет. Господи, вразуми ее…»
Марина перечитала строчки еще раз. И еще. Сто рублей. Марина дала сто рублей. Не Света. Света просила на сапоги.
Руки дрожали. Она прижала книжку к груди. Это было оно. Доказательство. Не того, что Света – лгунья. А того, что Марина – не воровка. Что ее собственная память, ее интуиция, ее правда – сильнее Светиной завистливой лжи.
Она плакала. Но это были уже другие слезы. Не слезы обиды, а слезы облегчения. Как будто с нее сняли тяжелый, грязный рюкзак, который она тащила всю эту неделю.
В тот же день она поехала на дачу.
Был конец июня. Дача встретила ее буйством зелени и полнейшей разрухой. Одуванчики, которые она не успела прополоть, стояли по колено. Молодая картошка, которую она все-
таки посадила, требовала окучивания. А ее любимые пионы, которые она так боялась пропустить, стояли в полных бутонах, но еще не распустились.
– Ничего, мои хорошие, – шептала она, обрывая пожелтевшие листья у томатов. – Успели. Подождали меня.
Марина погрузилась в работу. Она полола, рыхлила, поливала. Она разговаривала со своими огурцами, отгоняя от них тлю настоем луковой шелухи (старый мамин способ, получше всякой «химии»). Физическая усталость вымывала из головы остатки горечи. Здесь, на земле, все было просто и честно. Посадил – получишь. Не ухаживал – вырастет лебеда.
Она почти перестала думать о Свете и Оле. Они ушли из ее жизни, как уходит весенняя мутная вода, оставляя после себя грязь, которую она вот-вот убрала.
Она сменила номер телефона, оставив старый только для Игоря. Она не хотела слышать ни звонков от дальней родни с упреками, ни, тем более, от Светы.
Июль прошел в трудах. Пошли первые огурчики – крепкие, с пупырышками. Зацвели пионы – огромные, бело-розовые шапки, пьянящие ароматом. Марина нарезала огромный букет и поставила его в ведро с водой прямо в доме. Она сидела на веранде, пила чай с мятой, которую только что сорвала, и впервые за долгие месяцы чувствовала себя… счастливой.
А в начале августа, в самый разгар консервации, когда Марина, вся в поту, закатывала очередную банку «Анкл Бенс» из своих переросших кабачков, калитка скрипнула.
На пороге стояла Света.
Марина замерла с крышкой в руке. Сестра выглядела… плохо. Постаревшая, осунувшаяся, в каком-то застиранном халате, с которого Марина сама же срезала пуговицы два года назад. Волосы, обычно ярко-рыжие, отросли, и у корней пробивалась тусклая седина.
– Что тебе? – холодно спросила Марина. Она не собиралась приглашать ее в дом.
– Марин… – Света переступила с ноги на ногу. – Пустишь?
– Зачем? Чтобы ты мне рассказала, как я снова у тебя что-то украла?
Света вздрогнула.
– Я… я по делу.
– Говори здесь.
Света тяжело вздохнула и опустилась прямо на ступеньку веранды.
– Оленька…
Сердце Марины екнуло. Что бы ни было, а Оля – племянница.
– Что с ней?
– Вадик ее бросил.
– Вот как, – Марина не знала, что на это сказать. Она не чувствовала злорадства. Скорее… брезгливость. – Этого следовало ожидать.
– Он… он не просто бросил. – Света подняла глаза, и Марина увидела в них слезы. Настоящие, горькие. – Он… он альфонс оказался, Марин. Понимаешь? Он у нее все деньги забрал, что мы ему на «бизнес» давали. И… и кредит на нее повесил. Большой. В микрозаймах.
– Господи, – ахнула Марина.
– Она не ест, не пьет. Сидит, в стенку смотрит. Я… я не знаю, что делать, Марин. Я с ума сойду.
Они помолчали. В саду гудел шмель. Пахло укропом и горячим яблочным вареньем.
– А я тут при чем, Света? – тихо спросила Марина.
– Я… я не знаю… – Света вдруг зарыдала. Громко, некрасиво, как рыдают только в самом крайнем отчаянии. – Я… я к тебе пришла… Прости меня, Марин! Прости, дуру грешную! Я… я ведь все врала!
– Я знаю, – спокойно сказала Марина.
– Что… знаешь?
– Про икону. Я нашла мамину записную книжку.
Света вскинула на нее заплаканное лицо. В ее глазах был страх, потом – удивление, а потом… облегчение. Как будто ей, как и Марине, стало легче от того, что правда вышла наружу.
– Ты… ты знала? И молчала?
– А что я должна была сделать? Приехать к тебе и ткнуть носом в эту книжку? Чтобы что, Света? Чтобы ты еще больше меня возненавидела?
– Я… я не ненавидела, – прошептала Света, вытирая слезы рукавом халата. – Я… я завидовала, Марин. Всю жизнь. Тебе Витя – хороший достался, а мне – Пашка-лежебока. Тебе – сын-орел, а мне – Оленька-пустышка. Тебе – квартира, дача… А я… я как будто всю жизнь в маминых обносках хожу. Вот и… бесилась. Думала, хоть кусок от тебя урву – и мне легче станет. А оно… вон как вышло.
Она снова заплакала.
Марина смотрела на нее. На свою младшую сестру, которая сейчас выглядела на десять лет старше ее. И та злость, та обида, что сидела в ней камнем, вдруг… рассыпалась. Растворилась в этом жарком августовском воздухе. Осталась только… жалость. И какая-то глухая, ноющая тоска по их общему, уже такому далекому детству.
– Ну, что сидишь, – вздохнула Марина, открывая дверь. – Заходи. У меня огурцы стынут.
Света зашла в дом, робко, как будто боясь наследить.
– Пионы у тебя… отцвели, небось? – спросила она, чтобы что-то сказать.
– Отцвели. Ты поздно спохватилась, – ответила Марина. Она налила в кружку холодного кваса из бидона. – Пей.
Света взяла кружку дрожащими руками.
– Марин… а… а Оленьке…
– Что Оленьке?
– Ей… ей работать надо. Я ей говорю – иди хоть полы мыть, а она – «не могу, у меня ногти». Какой-то… психолог ей нужен. А у меня денег нет.
– Работать – это правильно, – кивнула Марина. – Полы мыть – тоже работа. А ногти… ногти можно и обрезать.
Она пошла в комнату, порылась в своем ридикюле и достала несколько купюр.
– Вот. Это… на психолога. Или на курсы какие-нибудь. Бухгалтеров. Не ноготочки пилить, а дебет с кредитом сводить.
Света смотрела на деньги, как на чудо.
– Марин, я… я отдам! С пенсии…
– Не надо, – отмахнулась Марина. – Считай… что это Оленька у меня на даче поработала. Картошку окучила.
Света ушла просветленная. А Марина осталась.
Осенью, когда она уже вернулась в город, в свою чистую, тихую квартиру с новыми замками, Света позвонила на городской.
– Марин, это я.
– Слушаю.
– Оленька… она на курсы пошла. Продавец-кассир. И… и устроилась в «Пятерочку» у дома.
– Это хорошо, – сказала Марина.
– Она… она тебе «спасибо» просила передать. И… и я… В общем, я пирог испекла. С капустой. Можно, я зайду?
Марина посмотрела на дверь. На новый замок. Посмотрела на икону в углу.
– Заходи, – сказала она. – Только без диванов.
Они пили чай с пирогом на кухне. Осторожно, как будто заново учились разговаривать. Говорили о погоде, о ценах на сахар, о том, что рассада в этом году была плохая.
О том, что было, они не говорили.
Оленька так и осталась работать в «Пятерочке». Через год она вышла замуж за грузчика из этого же магазина, парня простого, но работящего. Они сняли комнату в коммуналке и, кажется, были счастливы. На свадьбу они Марину позвали, и она даже подарила им набор кастрюль.
Света тоже изменилась. Она перестала красить волосы в рыжий и стала приличной седой женщиной. Они с Мариной не стали лучшими подругами, нет. Та трещина, что прошла между ними, была слишком глубока. Но они стали… родней. Которая звонит на праздники. Которая просит рецепт малосольных огурцов.
Иногда Марина, оставшись одна, смотрела на икону, и ей думалось: вот ведь как бывает. Живешь, копишь обиды, носишься со своей правдой, а потом оказывается, что правда эта никому, кроме тебя, и не нужна. А нужно совсем другое. Нужно просто… вовремя дать стакан кваса. И, может быть, простить. Не ради кого-то. А ради себя. Чтобы та, прошлая, гниль не отравляла тебе твои же собственные пионы
