Ключ повернулся в замке с тем противным хрустом, будто открывали не дверь — гроб.
Никто не встречал. Никто не включил свет. Квартира пахла нафталином, варёной курицей и чужой жизнью. И тишиной, в которой слышно, как дрожит у тебя внутри что-то важное, может, гордость. Может, сердце.
— Ну вот, — хрипло сказала Марина, снимая туфли. — Вот и вернулись.
Сын, Димка, пятнадцати лет, сжав рюкзак в руках, прошёл мимо неё, не глядя. Он не любил эту квартиру. И она её не любила. Здесь всё пахло прошлым. Бабкой Людой, которая умерла два месяца назад, и с тех пор — то ли ждала, чтобы кто-то вернулся, то ли мстила сквозняками.
Марина не плакала на похоронах. Ни слезинки. И все родные, особенно Лёшина сестра — эта насупленная Светка с глазами, как у жабьей иконы, — ходила вокруг да около, молча, будто готовилась к нападению.
— Да она же на таблетках, — прошептала Света кому-то на поминках. — У неё всё под контролем, не переживай. Холодная, как хирург.
Она бы тогда врезала, но Димка рядом стоял. Потом — не до того стало. Потом пришло наследство.
— Итак, квартира по адресу улица Советская, 44, квартира 6, — скучным голосом читал нотариус, пока за его спиной тикали часы. — Согласно завещанию, собственность переходит полностью Мартыновой Марине Игоревне, внучке усопшей. Справка о праве на наследство оформляется сегодня.
Тогда Марина впервые почувствовала, как по спине пробежала волна тревоги, будто кто-то только что вставил ей в руки чемодан с наркотиками и сказал: «Тебе теперь с этим жить».
Квартира — та самая, двухкомнатная, сталинка, потолки высокие, окна на парк, бабка Люда берегла её, как свою душу. Никому не доверяла, завещание перед смертью переписала тайно, за неделю до инсульта.
А родня думала, что всё пойдёт по-старому. Что “поровну”, “по-человечески”, “семья же”.
Ха. Семья.
Первой позвонила Света.
— Маш, ну ты понимаешь, это не совсем справедливо.
— Свет, бабушка завещала. Не я. Я и не знала, клянусь.
— Да-да-да, конечно. Только почему-то именно ты с ней жила последние полгода.
— Потому что никто другой не предложил, Свет.
— Угу. Ну ладно. Мы тогда с братом подумаем, как это решать. Без скандалов. По-семейному. Я верю в тебя.
— В смысле?
— Ну ты не одна ж там жить собралась? С сыном? А ипотека у тебя ещё висит? Или всё уже закрыла?
Марина отключила звонок. И поняла: началось.
Через неделю пришла повестка в суд.
Светлана и Алексей (бывший муж Марины, кстати) подали иск — “о признании завещания недействительным”.
Основание: “бабушка находилась в невменяемом состоянии”.
— Как мило, — сказала Марина адвокату, — бабушка пекла им шарлотку, вела с ними переписку, и даже купила Светке золотую цепочку за неделю до смерти. Но была невменяемая.
— Это же семья, — пожал плечами адвокат. — Семья — как стиральная машина. Всё крутится, всё смешано, и ни за что не знаешь, кто с кем в итоге останется в паре.
Марина знала: Света — змея. И Лёша — трус. Но чтобы настолько?
Он появился в квартире, как только узнал, что ключ у неё.
— Я просто хочу забрать кое-что, — сказал он, стоя в коридоре в пиджаке, который явно покупала другая женщина.
— Лёш, ну ты серьёзно? У тебя что, ключей нет?
— А мне почему-то их не оставили.
— Потому что ты — не наследник. Ни моральный, ни юридический.
— Слушай, не надо этого. Я вообще-то здесь вырос. Это моя бабка тоже. Я вообще-то…
— Ты вообще-то развёлся со мной, когда я родила, — тихо сказала Марина. — И исчез на четыре года. А теперь хочешь забрать шкаф?
— Там папины медали! — вскипел он. — Ты что, думаешь, я пришёл воровать?!
— Нет. Я думаю, ты пришёл проверить, сломалась ли я. И разочаровался.
Он замолчал. Потом всё же вошёл.
На кухне он сел на табурет, потер руки.
— Света думает, ты согласишься “отдать долю”. Она уже нашла риэлтора. Хочет выкупить через знакомых. По цене “ну не московской же, Маш, не жадничай”.
— Я ничего отдавать не собираюсь. Я с бабкой жила, я её поднимала, я ей жопу мыла, извините. А она всё слышала. И она выбрала.
— Ты совсем другая стала, — сказал он, глядя в окно.
— Я всегда была такая. Просто ты не замечал. Или не хотел.
— Я хочу, чтобы ты подумала. Димке ведь поступать. А ты с двумя квартирами. Разве справедливо?
— Не тебе говорить мне о справедливости, Лёш. Ты свою долю продал ещё в браке — и не мне.
Он встал, поднял руки, будто сдаётся.
— Всё, всё, не кипятись. Ладно. Тогда увидимся в суде.
— Передай Светке: если она думает, что я — “без мужа, без денег, с ребёнком”, и поэтому податливая — пусть вспомнит, кто с ней сидел в одной палате, когда та делала “операцию по-женски”, потому что муж уехал в рейс и выключил телефон. И кто тогда держал её за руку.
Он остановился в коридоре. Долго не двигался.
— Жаль, что всё так, — сказал он, уходя.
— Жаль, что раньше не думали. Теперь поздно, — ответила она, заперев за ним дверь.
Поздно вечером Димка вышел из своей комнаты.
— Мам, а мы точно здесь останемся?
— Не знаю, Дим.
— А если отберут?
— Тогда мы будем сражаться.
— Мы же одни, да?
Она хотела сказать “нет”. Хотела соврать. Но не смогла.
— Пока да. Но мы — сильные.
Он молча обнял её. Марина впервые за долгое время разрыдалась — в его худенькое плечо, которое пахло детством, кроссовками и новой жизнью.
— Мама, ты куда собралась такая?.. — Димка выглядывает из своей комнаты, глядя на неё с осторожностью.
— В бой, сынок, — Марина затягивает пояс чёрного пиджака, поправляет воротник. — Сегодня суд.
— Ты будешь кричать?
— Постараюсь держаться. Но если начну орать — знай: это не слабость, это родовая память.
Он усмехается. Но глаза у него тревожные. Он подросток. И в его мире “наследство” — это слово из кроссворда, а не причина, по которой мама перестала спать по ночам.
— Я с тобой не пойду?
— Нет, Дим. Это война взрослых. У тебя — школа, футбол, и мечты о студенческом общаге без тараканов. Пусть так и остаётся.
Он кивает. А она уходит.
Суд в здании бывшего райкома. Всё облуплено, пахнет прокуренным пластиком и чужими жизнями, которые давно уже не отмоешь.
Света приходит заранее. Одетая, как на корпоратив в налоговой: пиджак цвета “утопи мои надежды”, прическа в стиле “мне плевать, но ты всё равно лох”.
Рядом — Лёша. Не улыбается. Не смотрит.
Марина садится напротив. Глазами — ни разу не встретились. Только у Светки губа чуть дёрнулась, когда Марина достала из сумки копии чеков: лекарства, няня, продукты — всё, что она покупала для бабушки. И последнее — справка из поликлиники, датированная за три дня до инсульта:
“Состояние психики стабильное, жалоб нет. Понимание происходящего — полное”.
— Истцы утверждают, что завещание было написано под давлением, — бубнит судья, женщина в очках, которая уже съела три конфеты с карамелью за утро. — Вы знали о завещании?
— Нет. Узнала только после смерти бабушки. Меня вызвал нотариус.
— Почему тогда именно вы проживали с ней?
— Потому что других добровольцев не нашлось. Светлана Геннадьевна была в отпуске на Мальдивах, а Алексей Сергеевич — жил со своей новой женой и не выходил на связь.
— Это ложь! — вскрикивает Света. — Мы приезжали! Я привозила лекарства! У меня есть чеки!
— Один раз, — уточняет Марина, — на 8 марта. Привезли “Нурофен” и коробку “Рафаэлло”. Потом выставили сторис “в гостях у любимой бабули”. Можем приобщить фото?
Судья поджимает губы. Лёша отворачивается.
— Я просто считаю, — Света меняет тактику, говорит тихо, почти плача, — что моя мама не могла вот так взять и лишить нас наследства. Это же семейная квартира. Мы с ней росли. Там папа умер. Там фото висит. Там всё наше!
Марина смотрит на неё с усталой жалостью.
— Это правда. Там всё ваше. Ваши обещания, что “приеду на выходных”. Ваши “позже”. Ваши “мне сейчас не до этого, я работаю, я в разводе, я уставшая”. Всё ваше. Только за гробом вы вспомнили, где стоит чайник. А до этого — ни слова, ни копейки.
— Я не обязана была жить с ней! — кричит Света. — У меня своя жизнь!
— А я обязана?
— Ты — ничего. Ты — никто. Ты просто в нужное время была под рукой!
— Да? — Марина встаёт. — А ничего, что я жила с ней не “в нужное время”, а последние три года? Пока у меня рушился брак, пока ты разъезжала по клиникам, лечила “нервы” и кричала, что устала? А я мыла ей ноги, держала голову, когда она захлёбывалась кашлем, я подписывала бумаги в хоспис. Где ты была тогда?
— Хватит! — рявкает судья. — Это не ток-шоу!
Марина садится. Слёзы уже стекают в рот. Она не вытирает их. Пусть видят.
После заседания её догоняет Лёша.
У подъезда. Тот же вид: немного усталый, немного жалкий, слишком поздно извиняющийся.
— Маш, я… я хотел сказать. Я не хотел, чтоб так вышло.
— Вышло. Всё, что ты не хотел, уже случилось.
— Я не знал, что она так упорствует. Света. Я думал, мы просто разделим квартиру и всё.
— Ты думал? Ты вообще давно думал?
— Маш, я ведь тебе не враг.
— Правда? А кто тогда в суде сидел напротив?
Он молчит.
Она поворачивается, хочет уйти, но он хватает её за руку.
— Подожди. Там кое-кто приехал. Я не знал, что он вернётся. Но… он хочет поговорить.
— Кто? — растерянно спрашивает Марина.
— Дядя Артём. Из Питера. Старший брат бабки Люды.
Марина застывает.
— Он же умер.
— Нет. Это они ссорились. Он просто отрезал её. И она всех уверила, что “не брат мне он”. А он живой. Ему 76. Он вернулся. И говорит, у него есть документы.
— Какие ещё документы?..
— Завещание. Другое.
На следующий день в квартире раздаётся звонок. Она подходит к двери. На пороге — старик. С тростью, в шляпе, с глазами, как будто он всё видел. Даже то, что не хотел.
— Здравствуй, Марина, — говорит он.
— Артём Павлович?
— Ты похожа на неё. В юности. Только взгляд — другой. Жестче. Значит, не зря всё, — он протягивает ей папку.
— Что это?
— Завещание. Официальное. Зарегистрированное в Питере. С печатями. Квартира переходит тебе. И не только она. Есть ещё одна. На Лиговке.
— Что? Какая квартира?
— Люда продала дачу. Вложила в Питерскую. Оформила на меня. Потом передала тебе. Потому что ты — единственная, кто не предал.
Марина стоит, как вкопанная. Читает строки. Руки дрожат. Там чёрным по белому:
“Мартыновой Марине Игоревне оставляю квартиру в Москве и долю в квартире в Санкт-Петербурге”. — Почему вы молчали? — шепчет она.
— Потому что Люда просила. Она боялась, что начнут делить при жизни. Хотела уйти тихо. А я не успел.
— Теперь это всё знают?
— Завтра узнают.
Марина закрывает глаза. Всё обрушивается. Больше суда не будет. Завещание зарегистрировано раньше. Родня — пойдёт на стену.
— И что мне с этим делать?
— Как хочешь. Но одно запомни, — он кладёт руку ей на плечо, — предательство не всегда кричит. Иногда оно просто не приходит. Ты осталась. Это — и есть ответ.
Он уходит.
Вечером Димка находит её на балконе.
— Мам, ну что?
— Мы выиграли. Даже не начав.
— То есть?
— У нас теперь две квартиры. И бумага, которая всё ставит на место.
— Мы теперь богатые?
— Нет. Просто мы теперь не нищие.
— Можно я пойду к Максу ночевать? Отметить?
— Только без “отмечать”. И без водки.
Он смеётся и убегает собирать вещи. А Марина сидит. Долго. Молча.
В голове стучит:
“Теперь начнётся настоящее. Делёж. Не квартиры. Родства.”
Марина проснулась от звонка в дверь. В квартире было прохладно, чайник остывший, за окном — серая утренняя капля на стекле. Такой дождь не льёт, он дышит тебе в затылок — липкий, упрямый.
На пороге стояла Света. Без макияжа, без крика. В руках — папка, в глазах — усталость, как будто ей вынули батарейки и обратно не вставили.
— Пустишь? — спросила она.
Марина посторонилась. Не из жалости — из интереса. Это было похоже на момент, когда волк заходит в дом, снимает шкуру и говорит: “Можно просто сесть?”
Света не присела — упала. Тихо, как пыль. На табурет у окна, рядом с фикусом.
— Я отзываю иск, — сказала она.
— Почему?
— Потому что не вижу смысла. Завещание у тебя. У нас с Лёшей — ничего. Да и… мне стыдно. Ты вытащила бабушку на руках, а я выкладывала фотки с бассейна. Ну что тут ещё скажешь?
Марина молчала. Боль притупляется быстро, но горечь… горечь сидит под языком и выходит во вкусах.
— Мы ведь даже не враги, — продолжила Света. — Мы просто — разные. Ты осталась. Я — убежала. И всю жизнь убегаю.
— Ты не убегала. Ты просто выбрала себя.
— А ты? — спросила Света.
— А я выбрала не быть одна. Хотя иногда одиночество легче.
Повисла пауза. Окно скрипнуло на ветру. Света смотрела в пол.
— Я, знаешь, чего боюсь? — она вдруг заговорила другим голосом. Тихим. Почти детским. — Что меня не вспомнит никто. Ни дети. Ни внуки. Что я уйду, и никто даже не заметит. Потому я так за эту квартиру держалась. Хотелось хоть чего-то… что останется.
— А не проще было самой что-то построить? — спокойно спросила Марина. — Чтобы осталась не квартира, а ты.
Света сжала губы. Встала. Потянулась к папке.
— Я распечатала отказ. Распишешься? Мне просто нужно, чтобы всё было по-человечески.
Марина взяла ручку, поставила подпись. Всё. Война окончена. Без победителя.
Света надела плащ, но у двери остановилась.
— Мы ведь уже не будем сёстрами, да?
— А были?
— Я хотела… в детстве… чтобы ты стала. А потом… не получилось.
— Ничего не получилось, Света. Ни с тобой, ни с Лёшей. Только бабушка получилась. Она всегда знала, кто на что способен.
— И всё равно тебя выбрала?
— Всё равно.
Света ушла. Марина закрыла дверь медленно, как будто отрезала бинт.
Вечером позвонил Лёша.
Не с претензиями. Не с извинениями. А просто — голосом, каким говорят в темноте, когда не видишь лица и не можешь врать.
— Маш… я помню, как ты вела бабку в поликлинику. Она орала, что не пойдёт, а ты говорила: “Ты у меня ещё в санаторий поедешь”. Она смеялась. Я тогда подумал — вот дура ты. А сейчас думаю — какой я был кретин.
— Поздно, Лёш.
— Знаю. Просто… прости. За всё. За развод. За то, как ушёл. За то, что выбрал не тебя. Хотя…
— Хотя?
— Ты была настоящая. А мне всегда нравились глянцевые.
Марина села на подоконник. Курить ей было нельзя — сердце шалит — но в этот момент ей хотелось затянуться сигаретой и плюнуть на всё.
— Мы взрослые, Лёш. Тут уже не про “нравилось”. Тут про “поздно”.
— Можно я навещу Димку?
— Он тебя не вспоминает.
— Тогда — не ради него. Ради себя.
— Приди. Но не жди прощения. Оно не выдаётся под расписку.
Он повесил трубку.
Через неделю пришло письмо. Простое. Без марки. Внутри — копия старого письма от бабушки.
“Мариночка. Я знаю, тебе будет тяжело. Но знай — я всё сделала не из злости, а из любви. Ты была рядом, когда от меня все отвернулись. Не забудь про себя. Не растворись, как я. Люби. Позволь себе хоть раз быть эгоисткой. И не бойся одиночества — оно временное. А ты — навсегда.”
Подпись: Люда.
Марина сидела с этим письмом долго. Оно пахло пыльной коробкой и душистой водой «Красная Москва». Пахло старостью. Историей. Памятью.
Вечером она пригласила Лёшу.
Без пафоса. Без истерик. Он пришёл, как мальчишка, которому дали второй шанс — но без обещания, что он его не профукает.
— Чай будешь? — спросила она.
— Если с лимоном — да.
— А с цианидом?
— Тоже пойдёт. Лишь бы — с тобой.
Она поставила чайник.
Димка вышел из комнаты, глянул на Лёшу и пробурчал:
— О. Батя воскрес.
— А ты вырос, — ответил Лёша.
— Так долго ждал, пока ты вернёшься. Успел повзрослеть.
Они оба замолчали. И это молчание было самым честным, что между ними было за много лет.
На кухне, за чаем, Марина сказала:
— Знаешь, я продам ту квартиру. В Питере. Нам столько не надо. А на деньги открою агентство. Небольшое. Частное. По уходу за пожилыми. Без халтуры. По-человечески.
— Думаешь, пойдёт?
— Не знаю. Но если бабка оставила мне свою память — надо её куда-то деть. Не в шкаф же.
Он кивнул.
— А мы?..
— А мы — в режиме ожидания. Без гарантий. Без глянца. Всё как есть.
Лёша улыбнулся. Седина у виска ему шла. Он стал тише. И, возможно, впервые — взрослым.
Утром Марина открыла окно. На улице было пасмурно, но воздух — чистый.
Жизнь не заканчивалась. Она начиналась. Не с крика. А с тишины, в которой — наконец — можно было дышать.
