— Да ты издеваешься, что ли?! — голос Оксаны дрожал от напряжения, но был громкий, звонкий, такой, что соседка сверху наверняка притихла и сняла тапочки, чтобы лучше слышать.
— Оксан, ну не надо так… — начал Иван, по-кошачьи вытянув шею и делая тот самый вид, который он всегда изображал, когда забывал выносить мусор или «случайно» покупал себе новый рюкзак за восемь тысяч, хотя шел в «Пятёрочку за хлебом».
— Не надо так? Не надо? — она подалась вперёд, держась за спинку стула, будто тот мог удержать всю ту лавину ярости, что кипела в груди. — А как мне надо, по-твоему? Я узнаю от Тани, Тани, твоей бывшей, между прочим, что у вас магазин закрылся ещё в прошлом сентябре, а ты всё это время рассказывал, что «работаешь с клиентом», «поехал на точку», «груз не пришёл»! Это как называется? Это «не надо так»?
Иван молчал. На секунду показалось, что он просто ушёл в параллельную реальность, где можно перемотать назад и молча выйти из квартиры, не оставляя следов. Но увы. Тут была реальность. Слишком настоящая и пронзительная.
— Мне не хотелось тебя расстраивать, — буркнул он, не глядя ей в глаза, и полез в карман за сигаретами. — Ты тогда ремонт только закончила… ты радовалась, говорила, как уютно стало. Ну как я тебе скажу, что всё накрылось?
— Ага, конечно. Мне ремонт важнее, чем то, что мой муж, оказывается, безработный почти год, живёт за мой счёт, ездит на такси за мой счёт и ещё свекровь мою на маникюр свозит — угадай, за чей счёт?!
Он промолчал. Закурил. Это был жест капитуляции: когда Иван не отвечал, значит, он знал, что влип.
— И ты хочешь, чтобы я что? Простила? Забыла? Продала квартиру, подаренную мне моими родителями, чтобы ты с мамочкой погасил долги, которые вы оба влупили в этот чёртов шинный рай?
— Это не просто долги, Оксана… — Иван глубоко затянулся и посмотрел в окно. Там что-то промелькнуло: возможно, его гордость, улетевшая навсегда. — Это ответственность. Мы людям должны. Поставщикам. Рабочим. Люди нас знают, уважают…
— Ты хочешь, чтобы я осталась на улице ради твоей «репутации»? — Оксана рассмеялась, но смех вышел резкий, как поцарапанная виниловая пластинка. — А ты знаешь, как «уважают» вас эти люди? Я сегодня туда поехала. Хотела тебя удивить, обед привезти. И знаешь, что я увидела?
Он снова молчал. Тянул сигарету, как кислородную маску. Глаза у него были усталые, с синевой в уголках. Когда-то она находила эту усталость притягательной. Теперь — раздражающей.
— Пыльный фасад. Заколоченная дверь. Объявление: «Аренда от собственника». И мужика, который сказал: «Эти два шарамыги съехали полгода назад, не заплатив за последний месяц». Это ты называешь уважением?
Он всё-таки взглянул на неё. Впервые за вечер. Не с вызовом, нет. А как человек, который внезапно понял, что проиграл в игру, которую сам же и придумал.
— Мы не знали, как сказать тебе. Ты бы всё равно не поняла. Сразу бы закатила истерику… Ты ж… не умеешь воспринимать плохие новости спокойно.
— Спокойно?! — Оксана облокотилась о стол и понизила голос. — Ты спал со мной, ел мой борщ, смеялся, смотрел со мной сериалы, зная, что врёшь каждый день! Каждый, грёбаный, день. А я не умею воспринимать это спокойно?
— Оксана, — раздался новый голос. Сухой, с хрустом сквозь телефонный динамик. — Я жду тебя в кафе напротив «Тройки». Нам нужно поговорить. Лучше без Ивана. Это серьёзно.
Она уставилась на экран. «Ольга Петровна».
Вот и финальный аккорд.
— Конечно, — произнесла она с мёртвой улыбкой, — Конечно, как же без мадам Петровны. Королева драмы и манипуляции. Которая, кстати, звонила мне утром, спрашивала, не хочу ли я «освежить финансовую ситуацию» и подумать о продаже квартиры. А я, дура, думала, это просто странный старческий порыв…
— Мамка не хотела тебя обидеть, — Иван всё ещё надеялся что-то сгладить, но выглядел уже не мужем, а каким-то сонным подростком после провала на экзамене. — Она просто волнуется. Ты ж знаешь её…
— Знаю. Очень даже знаю. Только теперь у меня вопрос: вы вдвоём это придумали? Она знала с самого начала? Она была в курсе, что вы банкроты?
Он кивнул. Почти незаметно. Как школьник, которого поймали с дневником, полным двоек.
Оксана прошла к двери, резкими движениями накинула пальто. В голове — какофония мыслей: боль, ярость, удивление и какая-то мёртвая пустота.
— Я иду к ней. И если хоть один из вас скажет ещё слово про квартиру — клянусь, я сниму это на видео и выложу на семейный чат. Пусть твой племяш посмотрит, как дядя Ваня «работает с клиентами».
Она вышла и громко хлопнула дверью. За ней осталась квартира — её квартира — с запахом табака, глухим эхом боли и мужчиной, который только что потерял жену. Хотя ещё не понял этого до конца.
— Оксана! — Ольга Петровна махала ей рукой из-за столика у окна, как будто звала внучку на танец в доме культуры. — Сюда, милая! Садись, я уже заказала тебе латте и салат с киноа, ты ведь вечно сидишь на этих своих… ну, как их… гормонах счастья. Говорят, киноа помогает.
Оксана села, как в допросную комнату. С сумкой на коленях, в пальто и с лицом, которое только что отучили от иллюзий. Латте остался нетронутым.
— Ну, давай. — Она склонила голову набок и сцепила пальцы. — Объясни мне, как я должна добровольно отдать вам свою квартиру, чтобы вы закрыли долги за шиномонтаж, который, судя по его состоянию, накрылся не в сентябре, а ещё при Петре Первом.
Ольга Петровна прищурилась, как опытная акула на приёме у стоматолога.
— Милая, да ты всё не так понимаешь… Это не «отдать». Это — временно. Мы просто оформим на себя, продадим, решим вопросы, а потом ты купишь себе что-то… поменьше. Ты ведь дизайнер — тебе и кладовку в подвале уютной сделаешь.
— Ага. То есть вы банкроты, долгов по уши, и вы такие: «Давайте у Оксаночки отожмём её единственное жильё. Она же молчит, она же добрая». Вы с Иваном вообще понимали, что делаете?
Ольга Петровна отставила чашку, её маникюр сверкнул, как ограждение у ресторана на Новой Риге. Слишком ухоженный для человека, у которого «всё плохо».
— Ты хочешь сказать, что мы — враги? — мягко, почти шепотом, но с той интонацией, после которой даже бариста перестал скрипеть кофемолкой. — После всего, что я для вас сделала?
— А вы что для нас сделали? На свадьбу сковородку подарили и инструкцию, как жарить «по-человечески», без этих «ваших авокадо». Вы в глаза мне смотрели, Ольга Петровна, и врали. И еще учили, как себя вести.
— Я учила тебя быть женой. Женой, Оксана. А не актрисой театра монологов и справедливости. Ты замуж вышла — это, прости, не курс повышения квалификации. Это пожизненное. И иногда приходится жертвовать.
Оксана вскипела. Почувствовала, как кровь прилила к лицу. Это было слишком. Даже для неё.
— Да? А почему жертва — это всегда я? Почему я должна сидеть с вашими проблемами, как с немытыми кастрюлями после праздников, а ваш сыночек — ни сном, ни духом? Почему вы всё решили за меня? Вы меня за вещь держите, за банк, за дойную корову?
— Хватит истерики, — рявкнула Ольга Петровна, забыв свою роль тихой благородной страдалицы. — Ты ведёшь себя, как эгоистка. Как девочка с обидой, которой не купили куклу. Это семья, понимаешь? Тут надо держаться вместе. А ты бежишь, как крыса с корабля. Корабль тонет, а ты — в тапочках на берег.
Оксана встала.
— Нет. Это не семья. Это — театр с плохой постановкой, где меня записали на роль мебели. А я — не мебель.
Она развернулась и пошла к выходу, оставляя позади Ольгу Петровну, которая всё ещё сидела в своей позе величественной обиженной скульптуры.
Позже, вечером, дома, тишина была зловещей. Иван сидел на диване, в спортивных штанах и с каким-то потерянным выражением лица. Он уже открыл пиво, что означало: разговор будет долгий, вязкий и неприятный, как телефон с разбитым экраном.
— Мама сказала, вы не договорились, — бросил он, не глядя.
— Мама сказала? — переспросила Оксана, снимая серьги. — То есть, теперь она пресс-секретарь в этом бардаке?
— Она просто хочет… спасти нас. Всё, что мы делаем — ради нас. Ради того, чтобы всё не рухнуло.
— Не рухнуло? — Она подошла ближе, присела на корточки и посмотрела ему в лицо. — Всё уже рухнуло, Ваня. Только ты до сих пор сидишь в дымящейся куче и надеешься, что это временно.
— Я люблю тебя, — сказал он вдруг. Тихо. По-настоящему. Почти жалко.
И на секунду — всего на секунду — её накрыло. Не нежностью, нет. Скорее, воспоминанием. О нём. О том, каким он был. Тот первый поцелуй на автобусной остановке, та дурацкая надпись на асфальте, кофе в машине посреди ночи. Всё это промелькнуло и… ушло.
— Я тоже тебя когда-то любила, — сказала она. — Но ты сделал выбор. Вместе с мамой. А теперь я делаю свой.
— Ты что, уйдёшь?
— Нет, — усмехнулась Оксана, — ты уйдёшь. Это моя квартира, помнишь?
Он встал, с трудом, будто с него сняли бронежилет. Посмотрел на неё так, будто видел в последний раз. Может, и правда — в последний.
— А можно хотя бы до понедельника? Мне нужно подумать, где…
— Сегодня, Ваня. Сегодня. У тебя был год на то, чтобы «подумать». А у меня — целая жизнь, чтобы всё выстроить заново.
Он молча пошёл в спальню собирать вещи. Без истерик. Без скандалов. Без последнего поцелуя.
В прихожей он стоял с сумкой в руке, и на секунду ей стало неловко. Почти. Но не до конца.
— Маме привет, — бросила она на прощание. — И скажи ей: если она ещё раз позвонит мне — я подарю её номер агентству по подбору пожилых актрис для съёмок в рекламе кремов от старости.
— Ты злая, — грустно улыбнулся Иван.
— Нет, Ваня. Я выздоравливаю.
Он ушёл.
И дверь наконец захлопнулась так, как надо: громко, с финальной точкой.
Субботнее утро выдалось на удивление ясным, будто кто-то наверху пожалел Оксану и наконец решил не наваливать сверху ещё и дождь. Тишина в квартире резала слух, как незваный гость. Ни шороха, ни запаха ванили от Ваниной дурацкой пенки для бритья, ни перетирающего нервы бубнежа новостей на кухне. Всё — пусто. Чисто. Страшно.
Она сидела у окна с чашкой остывшего кофе, обнимая колени, как будто это был последний теплый человек в её жизни. Квартира казалась теперь слишком большой. Без чужих голосов, без чужих вещей. Без его носков под батареей и без Ольги Петровны, заглядывающей раз в неделю с лицом, будто Оксана ей задолжала почку и характер.
Телефон вздрогнул. СМС от Ивана. Без прикрас, без сердечек.
«Уехал. Документы на регистрацию переписал. Скажи, если что надо забрать. Маме ничего не говори. Она не знает». Она даже не ответила. Просто поставила телефон экраном вниз. У неё не было сил бороться с очередным «она не знает». Она знала. И она участвовала.
И всё же внутри скреблось что-то. Не гнев — устал. Не боль — опустошённость. Как будто из неё вычерпали всё до последней капли, и теперь ей нужно заново наливать себя.
Через неделю у подъезда, как будто по заказу из параллельной вселенной, появилась Ольга Петровна.
На каблуках, в сером пальто, с фирменным выражением лица «давай поговорим по-взрослому, но я буду главнее».
Оксана только вернулась с рынка — с двумя авоськами, полными овощей, как бабушка из фильма шестидесятых. Она не хотела говорить. Но открыла дверь в подъезд. Не для неё — для соседки. А свекровь проскользнула внутрь, как опытный шпион.
— Ты даже не позвонила, — упрёк в голосе был такой, как будто Оксана должна была вручить ей медаль за «моральное мужество в условиях разоблачения».
— У меня были дела, — отрезала Оксана, не останавливаясь.
— Я просто хотела… — Ольга Петровна шла за ней по лестнице, как тень. — …поговорить. Я ж не враг тебе. Я мать твоего мужа.
— Бывшего, — бросила Оксана, не оборачиваясь.
— Ну, знаешь ли… Бывшие — это в паспорте. А в жизни всё сложно.
Оксана открыла дверь, поставила сумки на пол. Вдохнула.
— Проходите. У нас сегодня день открытых дверей для раскаявшихся родственников.
Ольга Петровна зашла, как будто пришла в музей своей совести. Осмотрелась. Всё чисто, спокойно, и почему-то стало страшно. Потому что порядок был не про уют. Порядок был про окончательность.
— Я… — она запнулась. — Я ведь правда думала, что так будет лучше.
— Для кого? — Оксана уселась за стол, не приглашая её сесть. — Для вас? Для Ивана? Или для вашего воображаемого благополучия, которое держится на вранье и чужой квартире?
— Я не враг, Оксана. Мы просто… не знали, как по-другому.
— А вы пробовали честно?
Тишина.
— Понимаешь… — Ольга Петровна наконец присела. — У нас ведь ничего не осталось. Магазин — закрыт. Деньги — улетели. Иван держался, как мог. А ты жила своей жизнью: ремонты, проекты, подружки. И мы… Я подумала: ну, раз у неё есть, она же не бросит. Ты ведь не из тех, кто бросает.
Оксана почувствовала, как внутри поднимается волна. Но это была не ярость — это было понимание. Противное, липкое понимание. Да, она не из тех. Вот только теперь — из тех.
— Я не бросаю. Я просто выбираю себя. Это не предательство. Это инстинкт выживания.
Ольга Петровна смотрела на неё — и вдруг впервые в её глазах что-то сломалось. Не высокомерие. Не злость. А усталость. И страх.
— А как мы теперь? — почти прошептала она.
— Вы теперь — как хотите. У вас был план, была стратегия, была вера, что «Оксана всё стерпит». Не стерпела. Не сегодня. И не завтра. Найдите себе другого спонсора ваших решений.
Ольга Петровна встала. Медленно. Словно оставляла часть себя на этом стуле.
— Ты стала жестокой, — бросила она напоследок.
— Нет, Ольга Петровна, я просто больше не удобная.
Она ушла.
Прошёл месяц.
Оксана шла по улице с пакетом из магазина и новым настроением — спокойным, как будто кто-то наконец выключил гудящий в голове телевизор. Никаких скандалов. Никакой лжи. Никаких игр. Только она, холодный воздух и чуть дурацкий шарф, который она купила себе просто так, потому что хотела.
На пересечении улиц её окликнули.
— Оксана!
Она обернулась. Мужчина лет сорока, в очках, с рюкзаком и книгой под мышкой. Кто-то из старых знакомых? Архитектор? Заказчик?
— Ты меня не помнишь. Я Саша. Мы учились вместе. Я ещё в тебя был влюблён, пока ты не убежала с Ванькой.
Она рассмеялась. Настояще. Впервые за долгое время.
— Прости, не узнала. Ты — прям как из другой жизни.
— Ну, может, и хорошо. Может, в новой жизни — новые люди?
Он предложил кофе.
Она согласилась.
И, пока они шли в сторону кафе, она вдруг поймала себя на мысли: а ведь я дышу. По-настоящему. Без страха. Без ожидания боли. Без чувства, что всё — ненадолго.
Жизнь не стала легче. Но она стала — её.
И может быть, это и есть победа.
