Анастасии было тридцать четыре. Та возрастная отметка, когда косметичка расширяется, а терпение — нет. Она работала в отделе по работе с корпоративными клиентами в банке и, надо сказать, вполне удачно. Вчера её вызвали к руководству и предложили повышение — не просто должность, а собственный кабинет, свой ассистент и прибавка, которой хватит, чтобы начать копить на свою квартиру. Настоящую. С дверью, которую никто не открывает без стука, и тишиной, которую не глушат комментарии вроде «а почему у тебя всё время окна открыты — простынешь».
Но рассказ начался не с кабинета, а с кухни, в семь пятнадцать утра. Она стояла в серой кофте с катышками, варила овсянку и старалась не думать об обиде.
— Серёж, ты вообще понял, что я вчера сказала? — спокойно, почти равнодушно бросила она в сторону мужа, сидящего за столом с телефоном. Он не поднял глаз.
— Ну, что-то типа «ура» и «повышение», — промямлил он, листая ленту. — Я ж тебя поздравил. Или ты хочешь, чтобы я шарики на потолок приклеил?
— Шарики — это если бы ты меня любил. А я пока просто хотела, чтобы ты услышал. В смысле услышал, а не ответил дежурной фразой, как банкомат.
Он оторвался от экрана. Посмотрел на неё, как на чека без подписи: вроде важная бумажка, а вроде и ни о чём.
— Настя, не начинай. Утро. Ты же знаешь, я по утрам — как сдохший хорёк. И вообще… — он замялся, — сегодня мама приедет.
— Какая мама? — её рука с ложкой застыла в воздухе.
— Ну, моя. Я же говорил, у неё с жильём опять… Там трубы, соседи, кошки… в общем, поживёт у нас. На недельку, максимум две.
В этот момент у Насти внутри что-то хлопнуло. Вены стали узкими, как соломинки, а слова — чересчур острыми.
— Ты говорил, что она «может быть приедет на пару дней». Это две большие разницы. И… ты мне когда собирался это озвучить? Пока я ключ в замке не проверну и не наткнусь на её тапки?
— Не драматизируй, — отмахнулся он, как будто она предлагала прыгнуть из окна ради воспитания характера. — Ну, живёт и живёт. У нас две комнаты.
— Нет. У нас спальня и моя спальня. А не хостел с шефом в пижаме и новой администрацией. Мне нужно пространство. Я работаю по двенадцать часов, я встаю в шесть, я…
— Я, я, я, — передразнил он, — а мне, значит, можно и на коврике у порога?
— Может, и можно. Ты же на всё согласен, лишь бы не конфликтовать с мамочкой, — с сарказмом отозвалась она, глядя ему прямо в глаза.
Он молчал. И молчание это было хуже любых слов. В нём была усталость. Не от жизни. От неё.
— Хорошо, — выдохнула Анастасия. — Пусть приезжает. Только не удивляйся, если скоро ты сам будешь искать, у кого пожить «пару дней».
Он усмехнулся. Глухо, устало, как человек, который уже в глубине души сдался.
— Только бы без истерик. Она — временно. И ты же знаешь, мама просто хочет помочь.
— Конечно. Как в прошлый раз, когда она сказала, что у меня «холодный суп, как мои объятия». Очень помогает.
Он поднялся из-за стола, не сказав больше ни слова. Натянул куртку, хлопнул дверью.
Анастасия осталась стоять посреди кухни. Овсянка убежала.
Она выключила плиту. Потом выключила свет. И села на табуретку, обхватив себя руками. Ей было холодно. Не физически — по-другому. Как будто кто-то вывернул её изнутри и оставил сушиться на сквозняке.
В этот момент она ясно поняла: начинается что-то новое. Только вот не то, о чём она мечтала.
Вечером дверь открылась. Сергей вошёл, за ним — Валентина Павловна. Пальто цвета мокрой зелени, сумка с «Пятёрочки», взгляд, как будто она не в гости, а на ревизию.
— Настенька, привет. Ну, вы тут хоть убирались-то, надеюсь, перед моим приездом? — с порога спросила она, не разуваясь.
— Здрасьте, — натянуто улыбнулась Настя, — мы убрались. Только ковёр в коридоре стелить не стали. Чтобы вы чувствовали себя… как дома.
Валентина Павловна усмехнулась, поставила сумку прямо на паркет и направилась в ванную.
— Ну вот и началось, — тихо пробормотала Настя и закрыла глаза.
Это было всего начало. Но воздух уже звенел от напряжения.
Когда Валентина Павловна въехала в их жизнь «на пару дней», это было как невинный дождик в июне: кажется, ничего страшного — но вскоре ты стоишь мокрый по горло, в лужах, с насморком и растерянной улыбкой. Сначала она заняла диван в зале. Потом перенесла в ванную свои шампуни, «потому что этим химикатам место на помойке». Через неделю её халат висел в спальне, а Настины книги — в коробке на балконе, «чтобы не пылились».
— Настюша, ты как в магазин идёшь — купи хлеба ржаного. И молока деревенского, а не эту водичку, что ты обычно приносишь, — крикнула Валентина Павловна с кухни.
Анастасия закрыла глаза. Она только что пришла с работы — ноги гудят, голова звенит, и единственное, что она хотела — лечь в тишине и не разговаривать хотя бы до утра. Но «деревенское молоко» было похоже на военный приказ.
— Хорошо, — буркнула она, снимая пальто. — Может, сразу дойную корову заведём, а я на ней на работу ездить буду?
— Ох, какой сарказм… Вот раньше женщины за счастье держались жить с родителями мужа. А ты вон — с кислой рожей. Как будто я тебе тут мешаю. Я ж стараюсь, помогаю.
Анастасия не ответила. Не потому, что нечего. А потому, что если начнёт — остановится только с посудой в руках.
В тот вечер всё сорвалось.
Она открыла онлайн-банк, чтобы перевести деньги за ремонт обуви — и заметила странное списание: восемь тысяч с их общего счёта. Назначение: аптека и хозяйственные товары.
— Серёж, — она подошла в комнату. — Ты что-то покупал на восемь тысяч?
— А? Нет, вроде… — он уткнулся в ноутбук. — А что?
— Вот, списание. Или это мама?
Сергей помедлил.
— Ну… Наверное. Она карточкой рассчиталась. Я дал ей пин.
— Что? — голос Насти стал тихим, как штиль перед бурей.
— Ну… Ей надо было. Там лекарства, бельё постельное новое, чайник.
— У нас ТРИ чайника. Один, правда, ты в студенчестве жёг, но остальные — живы. И постельное у нас было. Ты даже не подумал спросить меня?
— Ты слишком занята на своей работе, Настя. У тебя всё — «банк», «совещание», «проект». А здесь тоже жизнь. Её здоровье — не игрушка.
— А моё — что, статистика? Или ты решил, что можно сдать меня в аренду за чайник?
Он встал.
— Не драматизируй. У нас всё общее. И счёт — тоже общий.
— Ошибаешься, — её голос дрогнул. — Я коплю. На себя. На квартиру. На свою жизнь. И я думала, что ты, как муж, будешь рад. А не отдавать всё, что я зарабатываю, своей матери.
Из кухни донёсся голос Валентины Павловны:
— Анастасия, не стоит кричать, у меня давление. Если вам так жалко денег, скажите прямо. Я уйду. Ночевать в метро. Всё, как вы мечтали.
Настя резко развернулась и пошла на кухню.
— Перестаньте. Никто вас не гнал. Но у вас нет права брать деньги без спроса.
— Я? Брала? Мальчик мне дал. Сын. А значит, всё честно. Или вы уже нас делите по рублям?
— Я вас делю не по рублям. А по границам. И вы их переходите каждый день.
— Ой, девочка… Тебе бы с психологом поговорить. Или с родителями. Если б тебя хоть кто-то нормально воспитал…
И тогда Настя не выдержала.
— Всё. Хватит. Вот вы сейчас стоите, с ложкой в руке, и говорите, что я не воспитана. А сами при этом живёте у нас уже третью неделю, ругаете мою еду, мою одежду, мою работу. Это не воспитание. Это хамство.
— Ты меня выгоняешь?! — глаза Валентины Павловны налились слезами. — Ты?! Мать твоего мужа? Женщина, что вырастила сына, пока ты тут в банке сидела и маникюры делала?
— Я не выгоняю. Но я больше не молчу, — спокойно сказала Настя. — Это мой дом. Моя жизнь. Я не няня для взрослого человека. И не банкомат.
Сергей вошёл в кухню. Его лицо было серым.
— Ты не понимаешь, что делаешь. Мама болеет. Она нуждается в нас.
— Нет, Серёж. Она нуждается в тебе. А ты — не в состоянии быть и сыном, и мужем одновременно. Выбирай.
Он ничего не сказал. Только отвёл глаза. И это молчание было громче, чем любой крик.
Через час Настя собирала сумку. Куртка, кошелёк, ноутбук. Телефон сел, но она не хотела ни с кем говорить.
На пороге она услышала голос Валентины Павловны:
— Правильно. Уходи. Баба с таким характером — только себе в тягость.
Настя остановилась. Обернулась.
— Я ухожу, потому что хочу жить. А не выживать. И потому что когда в доме каждый второй день война — пора сбежать на свободу.
Она хлопнула дверью. И впервые за много месяцев ощутила странную лёгкость.
Как будто на плечах были не плечи — а бетонная плита.
И вот её наконец сдвинули.
Прошло три дня.
За это время Настя сняла комнату в малосемейке у старушки с фамилией Тарасова, которая каждое утро предлагала ей кашу и читала вслух анекдоты из советского сборника 1983 года. Вечерами Анастасия лежала в темноте и смотрела в потолок, обнимая подушку как старого друга. Тишина сначала давила, потом щекотала, а потом вдруг стала родной.
Но на четвёртый день — ровно в семь вечера — дверь постучала. Странно. Бабушка никогда не стучала, она просто заходила с криками: «Девочка, у тебя носки сыреют на батарее!» Настя открыла.
На пороге стоял Сергей.
С бутылкой вина, мятой рубашкой и виноватым взглядом.
— Привет, — сказал он, шмыгнув носом, будто заранее подготовился к соплям. — Ты… ты живёшь тут?
— Не в канаве же, — Настя скрестила руки. — Что-то случилось?
Он смялся — нервно, неуверенно.
— Я подумал, может, ты… хочешь поговорить. Или выпить. Или поорать на меня. Я всё выдержу. Даже это вино.
Она не отступила от двери.
— А мама твоя как? Выживает без моей колбасы и счёта?
Он вздохнул.
— Она ушла. К тёте в Ярославль. Сказала, что я — «бесхребетное недоразумение». Ты не одна так думаешь.
— Я так не говорила, — тихо заметила Настя.
— Но думала, — он улыбнулся слабо. — Я же не дурак. Просто вел себя как… ну, как подкаблучник. Только каблук был не твой.
Настя помолчала. От этой фразы внутри защемило. И чуть не защёлкнулось обратно, как ловушка для сердца.
— Серёжа, — она наконец сказала, — я была не против помочь. Я была против того, как ты позволял мне исчезать в этой помощи. Как будто я — просто ресурс. Как батарейка. Зарядился — и пошёл дальше.
— Я знаю. Я дурак. Я… я потерял тебя. Даже если ты всё простишь — я не уверен, что мы сможем так же, как раньше.
— Так же — не надо, — мягко сказала она. — Там, в прошлом, меня почти не было. Я была ролью. Жена, работник, молчаливая сноха.
Он вздохнул, потёр глаза.
— Я пытался быть хорошим сыном. А в итоге — стал плохим мужем.
Она посмотрела на него долго. Слишком долго. Вино в его руке дрогнуло.
— Знаешь, что обиднее всего? — сказала Настя. — Что ты не был плохим. Просто равнодушным. И мне казалось — это хуже.
— Я правда сожалею.
Настя кивнула.
— А я больше не хочу жить в квартире, где меня не слышат. Даже если там трёхкамерные окна и чайник за восемь тысяч.
Он шагнул ближе.
— Может… мы начнём по-другому? Сначала. На новой квартире. Без мамы, без претензий. Только ты и я. Мы. Пожалуйста.
Настя замерла.
В голове пронеслись все его «потом поговорим», её сжатые кулаки в ванной, чужие вещи в шкафу, мама, нюхающая бельё «на запах» и улыбающаяся гадко: «Ммм, а кто это у нас пользуется «Жасминовым утром»?». Всё. Как на киноплёнке. Замедленно. Больно.
— Серёжа… — она подняла глаза. — Я люблю тебя. Наверное, всё ещё. Но это не любовь, если мне приходится всё время быть в обороне. Я устала защищать себя от семьи, в которой я, вроде бы, должна была быть защищённой.
— Настя, я…
— Нет. Подожди. Позволь мне закончить. Я научилась жить одна. Без упрёков, без шёпота за спиной, без тени, в которой всё время кто-то стоит. Я просто… я стала собой. И я не хочу обратно.
Он молчал. Губы сжались в тонкую линию.
— Знаешь, я думал, что мы ещё успеем. А теперь… даже не знаю, за что держаться.
— За себя. Это первый шаг.
Она погладила его по руке и мягко закрыла дверь.
Вино осталось стоять на полу. Бутылка, которой не суждено было быть открытой. Символ попытки. Запоздалой.
Через месяц Настя получила одобрение на ипотеку. Маленькая квартира на окраине. Однушка. Балкон смотрел на лес и детскую площадку. Она купила туда коврик и настольную лампу. Всё остальное — подождёт.
Однажды вечером, заварив себе зелёный чай и включив радиоприёмник с потрескивающим джазом, она вдруг поняла: больше ничего не звенит внутри. Ни тревога, ни чужие голоса. Только тишина. Честная, как зеркало.
И Настя улыбнулась.
Себе. Жизни. Той, где она — главная.
