Анна проснулась от звука воды — кто-то уже вовсю плескался в ванной. Громко. С демонстративным сопением. Это была Лариса Викторовна. У свекрови был свой особенный стиль умывания: с выражением, с душой и, желательно, так, чтобы весь дом знал — она бодрствует.
Анна глянула на будильник — 06:17. Отлично. Суббота. Выходной. Можно поспать. Теоретически. На практике — утренний перформанс с пеной и ворчанием из-за засоренного слива. Свекровь снова будет что-то недовольно мычать про волосы в раковине и невесток, которые «не приучены к чистоте».
С кухни уже доносился запах яичницы и звяканье сковородок. Лариса Викторовна считала, что если проснулась — то всем пора вставать. Дом Анны и Николая, конечно, считался их общей территорией, но с приездом Ларисы Викторовны в нём словно включалась функция «режим диктата». Власть переходила к ней — как в детстве родителям в гости приезжала бабушка и вдруг почему-то начинала распоряжаться, кому когда мыться и зачем вообще нужны домашние тапочки.
— Ты встанешь сегодня? — крикнула Лариса из кухни, не удосужившись даже открыть дверь. — Я яичницу делаю, она не будет тебя ждать.
— Пусть ест без меня, — буркнула Анна, накидывая халат.
Она вышла на кухню с лицом, которое можно было бы использовать в рекламе «До и после стирки». До — это сейчас. После — когда Лариса уедет.
— Спала бы ещё, — сказала Анна без выражения, — если бы кто-то не устраивал водный карнавал с утра пораньше.
— Я женщина в возрасте, у меня режим, — свекровь ответила с видом, будто Анна покусилась на её пенсионные. — А нормальные хозяйки встают пораньше. У меня в молодости уже к семи вся квартира была вымыта!
— Ага. И нефть вручную качали, — пробормотала Анна и наливала себе чай.
Жили они вдвое — Николай и Анна. Спокойно. По будням — работа, по выходным — какие-никакие бытовые радости. Брак — как старая куртка: удобный, привычный, не идеальный, но греть пока ещё греет. А потом приехала Она. Лариса Викторовна. Под предлогом «ремонт в квартире, не могу там жить, пыль, астма, катастрофа». Переехала, как ураган, с двумя чемоданами и иронией на всё.
Сначала Анна терпела. Потом — уже не очень. И вот, как назло, в этот же период грянула новость.
— Что? Квартира? — Николай даже сел. — Старая?
— Старая, но в центре. Четвёртый этаж, кирпичный дом. От Валентина Петровича. Помнишь, я тебе рассказывала — дядя моей бабушки. Мы с ним переписывались. Я ездила к нему пару раз — просто помочь. Без задней мысли.
— И он тебе её оставил? Просто так?
— Ага. Видимо, решил, что я одна в этом семействе не просила у него деньги на «вложения в стартап».
Николай помолчал. Потом хмыкнул и как-то не по-хорошему усмехнулся:
— Мамке скажешь?
Вот он, момент истины. Сказать — значит подписать себе нервный срыв. Не сказать — откладывать панику на потом.
Анна решила честно.
— Скажу. Завтра.
Лучше сразу.
Сказала. За чаем. При Ларисе Викторовне желательно новости не сообщать на голодный желудок — либо лопнет, либо сломает чашку.
— Ну, надо же, — протянула она, прищурившись. — То есть вот так? Ничего не делала, а тебе — квартира?
— Простите, а вы что-то сделали для Валентина Петровича? — не выдержала Анна.
— Я не об этом. Просто… Алексей с Ольгой, знаешь ли, живут с детьми в тесноте. Трое мальчиков, один туалет. А у тебя — лишняя квартира.
Анна отпила чай. Не то чтобы её поразила наглость, но то, с какой лёгкостью её подали под соусом «логики», — да, это было впечатляюще.
— Она не лишняя. Она моя. И я ещё не решила, что с ней делать.
— Ну как не решила? Это же очевидно. Ты же не собираешься туда переезжать? С Николой тут, да и работа твоя в этом районе. Зачем тебе она?
Пауза. Паузы с Ларисой Викторовной — опасная штука. В них она вставляет фразу, от которой потом хочется бить посуду.
— Надо быть добрее, Анна, — выдала она. — У тебя всё есть. А у Оли — ипотека, и Алексей на двух работах. Вот если бы ты по-человечески подошла…
— Это вы сейчас в лоб мне предлагаете отдать квартиру вашей второй семье? — Анна не моргнула.
— Ну а что? Ты же добрая девушка. Не жадная.
Вот тут что-то щёлкнуло. Внутри. Как стекло в старом шкафу: вроде и держалось, а тут треск — и всё.
— Николай, — развернулась она к мужу, — ты что думаешь?
— Ну, маму надо понять, — начал он, и Анна поняла, что зря задала вопрос.
Вечером был скандал. Без битья, но с лязгом. Слова «эгоистка», «неженственная» и «не умеешь делиться» прозвучали от свекрови как стихи Пушкина — с выражением.
Николай молчал. Он всегда молчал, когда мать начинала «расставлять всё по полочкам». Анна смотрела на него, как на чужого. Он и правда не собирается встать между ней и этой женщиной?
На утро она собрала вещи и сказала:
— Я пока поживу у Иры. Подруге тоже нужен компаньон. У неё ремонт — как раз шанс обменяться адом.
— Ты серьёзно? — Николай даже не попытался остановить. — Из-за квартиры?
— Нет, Коль. Из-за тебя. Квартиру я оставлю на потом. А вот с тобой… с тобой надо подумать.
И ушла. В халате. В тапках. С зубной щёткой и кипящим внутри чайником, полный не воды — злости.
Ира жила на девятом этаже панельного дома, где в лифте пахло старыми перилами, хлоркой и котами. У неё была двушка, уставшая от жизни почти так же, как сама Ира: развод три года назад, взрослая дочь уехала в Тюмень, а бывший муж всё ещё должен за алименты — «если бы долги его можно было заложить под ипотеку, я бы уже особняк имела».
Анна поселилась у неё в гостевой, бывшей детской. Там стояли облупленный шкаф с наклейками «Winx» и кровать, которая при движении скрипела так, будто ей больно. Но было тихо. Никто не ныл по утрам, не спрашивал, почему сахар не в сахарнице, а в банке из-под кофе. Ира смотрела на подругу с уважением, как на человека, который встал и ушёл из собственной квартиры, чтобы не сойти с ума.
— Я бы твою Ларису давно лопатой придавила, — сказала Ира, крутя на плите пельмени. — Причём тупой стороной.
— Она крепкая, — мрачно ответила Анна. — Пельмень бы от неё отскочил.
Анна работала удалённо — шила на заказ, принимала клиентов по заранее согласованному времени. В своей квартире у неё было мини-ателье: машинка, оверлок, стол, свет. Сейчас — ничего. Заказы пришлось отложить, клиентов перенаправить, деньги… а денег, собственно, и не было.
Квартира, оставленная ей Валентином Петровичем, формально ещё числилась за ним — процесс вступления в наследство шёл, юрист обещал, что в течение пары месяцев всё оформят. Но уже сейчас звонили потенциальные арендаторы — дядя в своё время сдал номер телефона в агентство, и теперь риелторы звонили каждый день. Один даже предложил заплатить «за воздух», если она подпишет договор раньше. Был соблазн.
Но не это было главное.
Главное — Николай написал.
«Мама говорит, ты перегибаешь. Мы могли бы обсудить всё спокойно. Это всего лишь квартира. А брак — важнее».
Анна смотрела на экран, потом медленно положила телефон. Ни «как ты», ни «ты в порядке», ни «я скучаю». Только «мама говорит».
— Он ребёнок, — сказала Ира, хрустя огурцом. — Его мама держит за причинное место уже лет тридцать. Он даже не замечает.
— А я надеялась, что замечает.
Ира пожала плечами.
— Ты замуж выходила не за сына Ларисы, а за Николая. А получила комплект.
Через неделю Лариса Викторовна herself позвонила Анне. Без прелюдий.
— Слушай, Анечка, — начала она тоном, которым в старых фильмах говорят: «дорогуша, не хочешь ли продать почку?» — Я понимаю, у тебя обида. Ты вся такая гордая, современная. Но нельзя быть такой принципиальной. В жизни нужно уметь уступать.
— Вы сейчас об уступке называете передачу квартиры вашему сыну?
— Да что ты прицепилась к этой квартире? Разве тебе не важно, чтобы в семье было хорошо?
Анна молчала.
— Ольга тебе, кстати, очень благодарна, — продолжила свекровь. — Она уже подбирает шторы и обои. Такая девочка хозяйственная.
Щёлк. Второй раз внутри. Громче. Глубже. Больнее.
— Лариса Викторовна, — спокойно сказала Анна, — не тратьте время. Квартира моя. Я её никому не отдам. Даже ради «семейного благополучия».
— Ты вообще думаешь, что говоришь? — сорвалась та. — А если Николай уйдёт?
— Значит, уйдёт.
И положила трубку. У неё тряслись руки. Даже ногти на мизинце побелели.
Через пару дней она узнала, что Лариса с Николаем навещали юриста Валентина Петровича. Без неё.
— Как они вообще узнали, куда идти? — спросила она юриста.
— Ваш муж представился наследником по праву супруга, — ответил тот, сдержанно. — Его, конечно, юридически туда не пускают, но попытки были.
Анна выдохнула. Голова закружилась. Удар в спину — родной.
В тот же вечер она снова набрала Николая.
— Скажи честно, — голос её звучал чужим даже ей самой. — Вы пытаетесь оспорить завещание?
Молчание. Потом:
— Мамка просто сказала, что у Валентина могло быть давление. Ну, типа, ты его уговорила…
— Ты охренел? — Анна даже не закричала — наоборот, сказала это тихо. Слишком тихо.
— Ты сейчас на эмоциях. Давай не будем ссориться. Надо подумать…
— Ты уже подумал. Поздравляю. Я тоже подумала. Подала на развод. Завтра подам документы в суд. И квартиру, да. Я не отдам. Даже если вы с Ольгой залезете мне в почтовый ящик.
Николай повесил трубку.
Ира обняла Анну у окна. Та не плакала. Не было сил.
— Не плачь, а то я начну, — прошептала Ира.
— Я не плачу, — отозвалась Анна. — Я жду. Когда всё это кончится. Или взорвётся.
На следующее утро ей позвонили из больницы.
Ларису Викторовну увезли с инфарктом. В тяжёлом. Николай с ней. Ольга не смогла — с детьми.
Анна смотрела в трубку, как будто кто-то озвучил очень тупой сюжет сериала: «инфаркт, когда тебя почти разоблачили».
— Вы же всё равно приедете? — спросил Николай. — Она вас зовёт.
— Конечно приеду, — сказала Анна. — Только не к ней. К себе. Завтра.
— Куда?
— В свою квартиру.
Анна вернулась в свою квартиру в понедельник утром, под дождь, как будто кто-то сверху решил: «Ну, надо уж совсем по атмосфере, давайте ей серого и мокрого». Таксист тяжело вздохнул, вытащил её чемодан, который уже начал протекать снизу, и сказал:
— Удачи вам. Вы как будто в что-то серьёзное въезжаете.
Анна хмыкнула:
— Сериал. Новый сезон. Герои те же, бюджет побольше.
Дверь открылась легко. Квартира встретила тишиной и запашком старой мебели. Она прошлась по комнатам — никто не залез, всё на месте. Даже её швейная машинка стояла, как брошенная подруга: пыльная, обиженная, но готовая снова работать.
В телефоне было восемь пропущенных от Николая. И одно голосовое от Ольги, его золовки. Она вообще редко выходила на связь напрямую. Поэтому то, что она решила влезть — знак.
«Анна, вы правда не правы. Мама в больнице. Мы все переживаем. Николай на грани. Пожалуйста, если вы нормальный человек, не делайте трагедию из квартиры».
Анна переслушала это трижды. Последний раз — в ванной, стоя босиком на холодной плитке, уставившись в потолок. Потом выключила звук. Всё.
Через пару дней позвонили из нотариальной конторы. Все документы готовы. Надо прийти и подписать. Квартира окончательно её. По закону. С печатью и парафами. Говорят, даже шампанское наливают, если попросишь.
Анна шла туда, как на похороны. Потому что поняла: это не радость, это конец. Конец браку, иллюзиям, терпению. Конец той части жизни, где она надеялась, что семья — это про поддержку, а не про делёжку квадратных метров.
На выходе из конторы ей позвонила Ира.
— Живая?
— Формально — да. Внутренне — не уверена.
— Поедем в Икею, — бодро сказала Ира. — Купим тебе новый диван. Назовём его «Свобода». Или «Пошли вы все».
Николай позвонил сам. На следующий день. Голос был не такой, как раньше — мягче, тише. Уставший.
— Мамку сегодня выписывают. Всё вроде стабильно. Но она… она тебя зовёт.
— Чего она хочет?
— Не знаю. Сказала, «хочу всё объяснить».
— Николай, мы оба знаем, как она объясняет. Через тебя. Через давление. Через чувство вины.
— Ну, может, на этот раз…
— Ты всё ещё веришь, что она изменится?
Он молчал.
— А ты?
Анна вздохнула.
— Я больше не хочу жить, как будто мне восемнадцать, и я должна всех спасать. Я тридцать шесть лет спасаю. Хватит.
Через неделю Лариса Викторовна пришла к ней сама.
Без предупреждения. Постучала. Как-то нерешительно. Даже ногой по порогу не стукнула, как раньше, когда «пришла поставить всё на свои места».
— Я… можно?
— Входи, раз уж пришла.
Лариса вошла медленно, как будто в храм, где её могут выгнать. Огляделась. Увидела коробки — Анна начала обустраиваться, поставила швейный стол, в углу валялись тюлевые отрезы.
— Ты всё-таки… здесь?
— А где мне быть?
— Я думала, ты передумаешь.
— Поздно думать. Уже живу. Уже вон, простынь постирана.
Лариса села. Глянула в окно. Солнце било в лицо, она зажмурилась.
— Я… мне казалось, что я делаю всё правильно. Что защищаю свою семью.
— Нет, Лариса Викторовна. Вы защищаете свои ожидания. А не людей.
— Николай вас любит.
— Николай боится вас. А любовь… её больше нет. Я устала от этого треугольника: ты, он и ваше мнение.
Лариса помолчала. Потом вдруг сказала, слабо:
— Мне очень страшно.
Анна кивнула.
— Мне тоже было. Но потом становится просто пусто. А потом — свободно.
Лариса встала. Пошла к двери. Долго смотрела на полку у выхода, где раньше стояли их общие фото — теперь там лежали выкройки и катушка ниток.
— Ты изменилась.
— Я взрослая.
— Николай не справится.
— Я — не его мама.
Лариса ушла. Тихо. Без скандала. Без драмы. Просто закрыла за собой дверь.
Анна постояла пару минут. Потом подошла к машинке. Включила её. Машинка ожила. Зазвенела. Закрутилась. Началась работа.
Вечером, за бокалом дешёвого вина, Ира спросила:
— И всё? Вот так?
Анна улыбнулась.
— Нет. Я продам эту квартиру.
— Серьёзно?
— У меня хватит денег, чтобы открыть своё ателье. Где не будет Ларисы. И её сына.
— А если они снова приползут?
Анна глотнула и кивнула на машинку:
— Я им из новых штор верёвку сошью. Для диалога с совестью.
Финал.
Через месяц у Анны было своё маленькое ателье на первом этаже бывшего овощного. Светлое, с зелёной вывеской: «Анна. Работаем по любви». Очередь из женщин, мечтающих не столько платье ушить, сколько выговориться, заканчивалась далеко за дверью.
Анна уже не ждала звонков. Не проверяла сообщения. Она просто жила. И наконец-то — сама.
