— Ой, Лидка, ты не поверишь… Я чуть не придушила её! Прямо там, у нас на кухне, рядом с микроволновкой. А всё — из-за квартиры, прикинь!
— Это что, у вас диван вот этот за сорок тысяч? — Валентина Петровна подняла брови так, будто увидела таракана в борще. — Ну-ну. И ковер… такой… пестротень! Глазам больно. И запах какой-то… чем пахнет? Кошками?
— У нас нет кошек, Валентина Петровна, — вздохнула Людмила, поправляя подушку на том самом диване. — Это кофе. Вы же просили сварить зерновой.
— А! Ну, может, и кофе. Хотя, конечно, у нас дома всегда пахло иначе… — Валентина Петровна затянула паузу, осмотрев стены, как эксперт по интерьеру времён Брежнева.
Людмила стиснула зубы. Её «у нас дома» означало ту самую сталинку, где Валентина Петровна жила с Татьяной — дочерью от первого брака, вечно обиженной на жизнь и маму, но отчего-то всё равно живущей с ней под одной крышей.
Владимир сидел на кухне, уткнувшись в телефон. Его фирменная тактика — притвориться мебелью. Мужчинам, мол, не положено встревать в женские шепотки. Особенно если одна из «женщин» — твоя мать. И у неё в руках жестяная банка с домашним лечо.
— Ну вот, — продолжила Валентина Петровна, разворачиваясь к нему. — Володенька, ты бы хоть слова сказал! Живут — как студенты! Всё в аренде, всё не своё… Людмилочка, прости, конечно, но это уже возраст, не девочка ведь! Неужели не хочется своего уголка?
— У меня теперь есть угол. Квартира бабушки, — спокойно сказала Людмила. — И, кстати, не «угол», а двухкомнатная. В доме с лифтом.
Тут в комнате повисла тишина. Такая, знаешь, как перед тем, как бабахнет гром. Только вместо грозы — Валентина Петровна, которая медленно поворачивает голову, будто сова на охоте.
— Квартира… уже оформлена? — её голос был на полтона ниже обычного. Предвещало катастрофу.
— Да. Завещание, вступление в наследство, всё по закону. Я уже там ремонт делаю. Переедем через пару недель, — Людмила нарочито спокойно потягивала кофе. Она знала, этот момент рано или поздно наступит. Лучше уж с чашкой в руке, чем с тапком.
— Мы?
— Ну да. Я и Володя. Мы семья.
Владимир закашлялся. То ли от кофе, то ли от слов «мы семья».
— А Татьяна? — неожиданно громко спросила Валентина Петровна, оборачиваясь к сыну. — Татьяна, между прочим, снимает жильё! У неё маленькая зарплата! А тут — целая квартира! Почему бы не поделиться? Хоть комнату ей выделить. Или продать, и купить две однушки…
— Что? — Людмила даже замерла. — Вы серьёзно?
— А почему нет? — свекровь уже завелась. Щёки покраснели, пальцы вцепились в чашку с таким остервенением, что та чуть не треснула. — У вас нет детей. А у неё — дочь на подходе. Она заслуживает поддержки. Это будет правильно. По-человечески.
— А по закону как? — голос Людмилы был теперь холоднее, чем морозилка. — По закону, квартира моя. Бабушка оставила её мне. Не Володе. Не Татьяне. А мне. Потому что я за ней ухаживала, стирала ей, кормила, бегала по аптекам…
— Да что ты рассказываешь, — отмахнулась свекровь. — Это всё мы делали. Через тебя! Сын мой помогал. И я. А теперь вы решили — всё вам?
Людмила резко встала.
— Нет, Валентина Петровна. Вы помогали — изредка. Сын ваш — да, поддерживал. Но это не делает вас наследниками. И уж тем более Татьяну.
— Значит, это всё, что ты думаешь о нашей семье? — Валентина Петровна медленно поднялась, как тень из старого фильма. — Думаешь, мы тут на шее сидим? А Татьяна у меня, между прочим, родная кровь! А ты… ты — так… пришлая! Сегодня ты, а завтра другая!
Владимир поднял глаза от телефона. Неловко. Поймал взгляд жены — мол, не надо, мама просто нервничает. Поймал взгляд матери — ты что, на её стороне?
— Мам… ну ты чего, — сказал он, вставая. — Давай без этих… приписок. Люда не «пришлая». Мы же взрослые люди.
— Взрослые?! — вспыхнула Валентина Петровна. — Тогда ведите себя, как взрослые! Делитесь! А не хапайте себе всё! Думаешь, мне легко видеть, как моя дочка вкалывает, а у этой квартира?!
— У этой есть имя, — процедила Людмила. — И знаете, я не собираюсь обсуждать, кому что «легко». Это была моя бабушка. Не ваша. А теперь — и квартира моя. Всё. Точка.
— Слышь ты… — Валентина Петровна шагнула ближе, и у Людмилы в груди что-то ёкнуло. — Я тебе не девочка с рынка! Если хочешь жить по-человечески — научись делиться. А не получится — пожалеешь!
Владимир вставил своё неловкое:
— Мам, перестань…
— Нет, ты слышал?! — свекровь повернулась к сыну. — Она угрожает! Говорит мне — «точка»! Да я тебя рожала! Я твои сопли вытирала! А ты теперь… стоишь и молчишь?!
Он развёл руками:
— Да что ты хочешь, мам? Чтоб мы что — квартиру Тане отдали?
— А почему бы и нет?! Она же семья!
— Так и Люда — семья.
Эти слова разорвали воздух. Точно гром. Валентина Петровна замерла. Несколько долгих секунд — ни звука.
— Вот оно как, — наконец выговорила она. — Значит, я теперь не семья?
И тут бахнула дверью. Не сразу — сначала пошла к выходу, обернулась у порога, бросила:
— Ну ничего. Жизнь — длинная. Посмотрим, как вы запоёте, когда на пенсию пойдёте. Или когда забеременеет кто-то… А может, и не дождётесь!
Хлоп.
Людмила села. Руками — за виски.
— Ну, что… — пробормотала. — Началось.
Владимир опустился рядом. Хотел обнять — она отстранилась.
— Ты всё слышал. Она не пошутила. Она реально хочет, чтобы я квартиру отдала Татьяне. Татьяне, Володя! Которая даже здрасьте мне не говорит!
Он кивнул. Долго молчал. Потом выдохнул:
— Разберёмся.
— Ты вообще чью сторону займёшь?
— Твою, Люд. Но мне теперь спать нельзя. Я же, оказывается, между двух женщин. А это хуже, чем кредит на двадцать лет.
Она усмехнулась сквозь злость:
— Ну вот и плати моральную ипотеку. Потому что с матерью у тебя теперь — переговоры.
— Да не. У неё теперь фронт.
— Отлично, — сказала Людмила. — А у меня теперь — свекровь-экспроприатор. Прямо как в кино.
— С участием вашей квартиры в главной роли, — вздохнул Владимир. — И с бабушкой, которая, прости Господи, в гробу перевернулась бы, если бы знала, чем всё обернётся.
Они замолчали.
Где-то за стеной кто-то включил телевизор. По ТВ шла программа про недвижимость. Символично.
А потом, через пару дней, Валентина Петровна позвонила.
— Ты подумала? — спросила она, без «здравствуй» и «как дела».
— Да, — сказала Людмила. — Подумала. Нет.
— Ну, тогда жди.
— Чего?
— Того, что будет дальше.
И трубку бросили.
— Вот и всё, — сказала Людмила сама себе. — Добро пожаловать в семейный ад. Акт первый.
***
— Значит, ты с ней, да? С ней, а не со мной? — Валентина Петровна стояла посреди кухни с лицом оскорблённой до глубины поджелудочной. — Родная мать тебе — никто теперь?! А эта… эта — в тапочках на моём день рождения даже не появилась! А теперь ещё и мою дочь — на помойку!
— Мама… ну сколько можно! — Владимир уже не шептал. — Хватит. Это квартира Люды. Мы переезжаем. Всё.
— Ты даже не представляешь, что ты сейчас делаешь, — свекровь затряслась, как старая микроволновка на режиме «гриль». — Ты перечёркиваешь жизнь, Володя! Жизнь! Я тебя одна растила! А теперь ты — с ней!
Всё началось через четыре дня после памятного хлопка дверью. Людмила как раз вернулась из новой квартиры — обдирала старые обои и ругалась с рабочими за кривую плитку. Пальцы в пыли, волосы в штукатурке, на ботинках следы белой краски. Открывает дверь — а в прихожей туфли Валентины Петровны. Те самые: лакированные, с отлетающим каблуком. Как у тролля на пенсии.
В гостиной — в кресле, как императрица на совете, сидит она. Таня — рядом. Молчит, глаза в телефон уткнула. У Людмилы челюсть поехала вниз.
— Привет, — выдавила она. — А вы что здесь делаете?
— Разговариваем, — свекровь кивнула на сына. — Семейный совет.
— Без меня?
— Ну почему же. Мы как раз тебя ждали, — Валентина Петровна расправила плечи. — Людмила… мы с Татьяной приняли решение. И пришли обсудить.
— Ого, — Людмила поставила сумку на пол. — Я думала, квартиру обсуждают с владельцем. А не между собой, как салат на ужин.
— Салат… — передёрнула плечами Таня, не отрываясь от экрана. — Слушай, мам, я поеду, у меня смена. Мне это слушать противно.
— А вот и нет, — свекровь резко подняла руку. — Это твоё дело!
Людмила уселась на диван, на краешек, как на мину.
— Ну давайте, просвещайте. Только сразу без «по совести» и «по-родственному». Я уже это слышала.
— Хорошо, — Валентина Петровна сцепила пальцы. — Мы предлагаем: ты продаёшь квартиру. Делишь деньги: половина — вам с Володей, половина — Тане. Она сможет взять ипотеку, купить хоть что-то. Ты всё равно с ним живёшь. Вам хватит.
— Простите, предлагаете? — у Людмилы начался нервный смех. — Это вы называете «предложением»?
— Ты хочешь всё себе?! — тут же закипела Таня. — А бабушка тебя что, родила? Нет. Она наша была!
— Ваша? — глаза Людмилы сузились. — И когда вы её последний раз навещали? Или памперсы ей меняли? Может, вы привозили ей супы? Или она для вас в аптеке по ночам караулила капли?
— Ну хватит пафоса, — Валентина Петровна скрестила руки. — Ты ухаживала — из корысти. Сама не работаешь нормально, вот и подсуетилась, чтоб что-то урвать.
— Что?! — Людмила встала. — Ты сейчас серьёзно? Да я ночами не спала, когда у неё давление скакало! Я её за руку держала, когда она умирала! А ты мне про «урвать»?
— Не ори, — бросила Таня. — Не на базаре.
— А вот теперь выметайтесь. Обе, — Людмила ткнула пальцем в дверь. — С глаз моих. С моего дивана. Из моей жизни!
— Владимир, ты слышал?! — взвизгнула Валентина Петровна. — Это она нас выгоняет! Меня — мать твою! И Таню!
— Да, — он встал. — Слышал. И знаешь что, мам… она права. Ты пришла в чужой дом с претензиями, как прокурор в коммуналку. Я люблю тебя. Но… ты перегнула.
— Я?! Перегнула?! — Валентина Петровна покраснела. — Да ты без меня бы штаны в детсаде носил до пенсии! Я тебя с температурой на работу собирала! А теперь какая-то нахалка…
— Нахалка?! — Людмила подошла вплотную. — А ну повтори!
— Да вы обе больные, — Таня с шумом встала. — Устроили цирк. Пошли, мам. Нам тут делать нечего.
— Подожди! — завизжала Валентина Петровна. — Ты что, на это всё так просто смотришь?!
— Я сказала: пошли! — Людмила пошла к двери и распахнула её. — Или мне полицию вызвать?
Свекровь стояла молча. Потом вдруг резко пошла к кухне, достала из-под стола пакет — и, как в замедленном кино, швырнула его на пол.
— Вот твой «дом»! Смотри, как твоя новая жизнь начинается — с пакета, с крика, с чужого мужа! — и повернулась к сыну. — А ты… сам смотри. Но учти: я тебе этого не прощу. Никогда.
И вышла. Громко. Как всегда.
За ней — Таня. На ходу надела наушники, даже не попрощавшись.
Вечером Людмила сидела в темноте, на полу, рядом с пакетом. Там, кажется, были какие-то бумаги. Что-то старое, пожёлтое, перемотанное резинкой. И… фото. Маленькие, в чёрно-белых рамках. Бабушка. Володя — лет пять, улыбается без зубов. Валентина — молодая. Таня — рыжая, в банте.
— Что это? — тихо спросила она.
— Их старые фотки, — ответил Владимир, присев рядом. — Мамина ностальгия. Видимо, хотела на жалость давить.
— Получилось.
Он обнял её. Молча. Долго.
— Слушай, Люда… — его голос стал почти неслышным. — Я тут подумал. Давай переезжать прямо завтра. Ну его к чёрту, этот съём. Она придёт ещё раз — я не выдержу.
— А ты сейчас выдержал?
— Нет. Просто понял: всё. Конец старой жизни. Начинается новая. С матами, скандалами, но — наша. Хоть какая-то. Честная.
Они переехали. В ту самую бабушкину. Ремонт был сырой, пахло краской и плесенью из старого шкафа. На потолке — пятно. На кухне — капает кран. Но Людмила впервые за долгое время почувствовала: это дом. Пусть и с пятном.
Через неделю пришла повестка. Судебная. От Валентины Петровны.
Требование: признать наследование незаконным. И назначить компенсацию для её дочери Татьяны, как «нуждающегося лица».
Людмила села прямо на пороге. Суд. Вот это уже не крики на кухне. Это — война.
Она достала телефон. И позвонила свекрови.
— Валентина Петровна. Так вы вот как решили? Через суд?
— А ты как думала? — сухо ответила та. — Я предупреждала. Жди.
— Ну и ладно, — Людмила медленно выдохнула. — Тогда и вы — ждите. Потому что если война — так война.
И сбросила звонок.
***
— Я вам говорю: давайте по-человечески, Валентина Петровна, — адвокат Людмилы, сухая, нервная женщина с голосом гвоздя по стеклу, аккуратно складывала бумаги в папку. — Иначе будет хуже. Для всех.
— Я не пуганая! — свекровь рванула подбородком вверх. — Знаете, что обиднее всего? Что мой сын — тряпка. А вы, — она повернулась к Людмиле, — просто… воровка с пропиской!
Суд ещё не начался, но в зале было ощущение, что вот-вот погаснет свет, и начнётся бой без правил. На заднем ряду — Таня, в чёрной кожанке, наушники в ушах. Уткнулась в экран и делала вид, что тут случайно. Володя — в стороне, явно мечтает исчезнуть.
Людмила сдерживалась. Очень. Но пальцы сжимали ручку так, что та хрустнула.
— Валентина Петровна, вы всерьёз считаете, что моя бабушка оставила квартиру мне… по ошибке? Или под дулом пистолета?
— Она была старая. Ей можно было внушить! А ты сидела у неё на голове! И вообще — не кровная родня!
— Так вы не хотите делить по закону, — Людмила медленно встала. — Вы хотите отжать, прикрываясь родством. Типа «надо помочь Танюше». А что Танюша — взрослая тётка с работой и айфоном — вас не волнует?
— А ты — кто?! Случайно пристроенная!
Суд длился три заседания. И на каждом — новые «перлы».
— …моральный ущерб! — вопила Валентина Петровна. — Она оскорбляла меня! Гнала с квартиры! Кричала!
— У неё было давление 200! — вставала Таня. — А та… эта… даже воды не предложила!
— У меня свидетели! Соседка слышала! Она грозилась сжечь мою сумку! — добавила Валентина.
— Да что вы, — сухо ответил судья. — Есть видео? Аудио? Медицинские справки?
— У нас — совесть!
— А у нас — документы, — отрезала адвокат Людмилы и передала завещание, переписанное задолго до смерти бабушки, когда та ещё сама ездила в поликлинику и знала, сколько стоит метро.
После третьего заседания судья вынес решение: иск — отклонить. Квартира — остаётся за Людмилой. Компенсация — не положена. Таня — взрослый, трудоспособный человек, не иждивенец. Наследство — законное.
— Это… это… — Валентина Петровна выдохнула, как будто ей в лицо распылили газ.
— Это закон, — коротко сказал судья. — Следующее дело.
На улице шёл мелкий дождь. Людмила и Владимир стояли у машины. Он молчал, она дрожала от напряжения, словно только что разгрузила фуру с цементом.
— Я горжусь тобой, — сказал он тихо.
— Я нет, — ответила она. — Мне гадко. Я бы хотела, чтобы её не было. Не тебя. Её. Чтобы она просто… исчезла из нашей жизни.
Он обнял её. Но в глазах у него была боль. Он не мог не любить мать. И не мог простить, что она сделала.
Через неделю позвонила соседка из старой квартиры Валентины Петровны:
— Ты знаешь, она лежала. День. Потом Таня пришла, поругались. Орала на неё. Ушла. И она… больше не выходила.
Людмила поехала туда. Скорая, милиция, подъезд в тишине. Валентина Петровна — живая. Но молчащая. Инсульт. Речь — ушла. Полтела — не двигается.
— Это всё из-за тебя, — прошептала Таня в лицо Людмиле, как змея, — если она умрёт — ты виновата. Поняла?
— Поняла, — сказала Людмила. — Только если бы вы с ней меня оставили в покое — может, она бы жила рядом с внуками, а не в одиночестве с обидами.
Через месяц Людмила сидела в новой кухне. Место бабушкиной фотографии — на стене. Плитка — новая. Пахло кофе и стиральным порошком. Уют — впервые. Как будто выдохнула жизнь. Тяжело. Но до конца.
В дверь позвонили. Владимир подошёл, открыл.
— Таня?
— Где она? — голос у Тани был чужой.
— Она в больнице. Сестра сиделка. Всё оплачено. Мы не бросили. Но… в дом она не вернётся. Никогда.
Таня кивнула. На губах — злость. И что-то похожее на слёзы.
— Передай ей… что мне жаль. Хотя бы за крик тогда.
— А мне нет, — ответила Людмила. — Не жаль. Я защищала свою жизнь. И наконец — отвоевала её.
Финал:
Людмила закрыла за Таней дверь. Без злости. Без злорадства. Просто — точка.
Потом повернулась к мужу.
— Ну что. Начнём наконец жить?
Он улыбнулся и кивнул. А она вдруг поняла: впервые за много лет — не боится завтрашнего дня. Потому что в нём — нет чужих претензий. Только её решения.
