— Ты мне объясни, Олеся, — голос Галины Викторовны дрогнул, будто в нем скопилась вся горечь её личной биографии, — зачем женщине деньги? Вот скажи честно.
— Затем, что у меня своя жизнь, — ответила Олеся спокойно, хотя внутри уже пульсировало то самое бешенство, которое никак не вязалось с чаем и кружевными салфетками.
— Жизнь? — переспросила будущая свекровь, приподняв брови. — Жизнь у женщины — это семья. Муж, дети, порядок в доме. А твоя «работа» — это пустота, фантики, шелуха.
Константин, который до этого сидел тихо, будто школьник на экзамене, неловко дернул плечом:
— Мам, давай без этого…
— Нет, Костя, — резко перебила мать, — я должна сказать. Потому что потом поздно будет.
Воздух в комнате стал вязким, как старый кисель, которым подавились и гости, и хозяева. Олеся уже знала — разговор пойдет до конца.
Она всегда подозревала, что за гладкой улыбкой Галины Викторовны скрывается целая армия невысказанных приговоров. И вот они, эти приговоры, летели сейчас в её сторону, будто острые иглы.
«Соответствовать уровню», «посвятить себя», «быть благодарной».
Каждое слово резало слух.
— Знаете, — произнесла Олеся медленно, — у меня иногда ощущение, что вы видите во мне не живого человека, а проект. Проект под названием «Идеальная жена для Кости».
— А разве это плохо? — Галина Викторовна прищурилась. — Разве плохо быть лучшей версией себя ради мужчины, которого любишь?
— Плохо — забыть, кто ты есть.
Наступила тишина. Даже часы на стене — те самые, с бронзовыми стрелками, купленные ещё при Советах — будто замерли, боясь вмешаться.
И вот тут, в этой глухой тишине, раздался новый голос.
Глухой, прокуренный, с хрипотцой.
— Дамы, а можно я тоже скажу?
Все вздрогнули. В дверях кухни стоял дядя Олег — сосед сверху. Человек-головоломка: то ли бывший музыкант, то ли бывший сантехник, то ли бывший муж трёх женщин одновременно. Никто толком не знал. Но он всегда являлся в самые неподходящие моменты, как персонаж, которого автор забыл вовремя вывести из сюжета.
— Простите, я услышал, — он развёл руками, в которых держал наполовину пустую бутылку коньяка, — вы тут спорите о судьбе женщины. А я вам так скажу: никакой мужик, даже самый золотой, не стоит того, чтобы женщина отказывалась от своей работы.
Галина Викторовна побледнела:
— Кто вас сюда звал?
— Никто. Но у меня потолок течёт, я пришёл жаловаться, — он показал на пятно на своей рубашке. — А тут, гляжу, у вас театр. Ну, думаю, посижу в зале.
Олеся впервые за вечер усмехнулась. Этот человек, с нелепой сединой и глазами, в которых жила одновременно усталость и ирония, вдруг стал для неё союзником.
— Спасибо, Олег, — сказала она тихо.
— Не благодари, — он махнул рукой. — Я три раза женат был. Все три раза женщины жертвовали ради меня чем-то. Работой, подругами, собой. А потом ненавидели меня. Так что не советую.
— Да что вы понимаете в семье! — вскинулась Галина Викторовна. — Вы же… — и она осеклась, не найдя подходящего слова, чтобы обозначить чужого, ненужного, но очень настойчивого свидетеля.
Константин тем временем молчал. Лицо его стало каким-то тусклым, словно краски смыло дождём. Он то смотрел на мать, то на Олесю, и будто выбирал, кого предать первым.
— Костя, — наконец сказала Олеся, и в её голосе прозвенела сталь, — скажи честно: если я продолжу работать, это будет для тебя проблемой?
Жених прижал ладонь к виску, вздохнул и пробормотал:
— Олеся… я просто хочу, чтобы всё было… правильно.
— Правильно для кого? — резко спросила она.
— Для нас, — вмешалась Галина Викторовна. — Для семьи.
Но в этот момент Олеся почувствовала, как всё в ней — и разум, и сердце, и та самая гордость, которую она привыкла прятать — встало в полный рост.
Вечер, который начинался с чая и вежливых улыбок, превращался в суд. И на скамье подсудимых сидела именно она.
Только вот Олеся вдруг поняла: она вовсе не обвиняемая. Она — единственный человек, у которого хватит сил вынести приговор.
— Я не буду вашей «правильной» невесткой, — сказала она твёрдо. — И если это условие — быть удобной и покорной, то я ухожу.
Константин поднял голову:
— Что ты несёшь?
— Правду, Костя. Я не хочу превращаться в тень твоей матери.
Галина Викторовна вскочила, ударив ладонью по столу:
— Ты неблагодарная девка! Я растила сына, берегла его, чтобы он был счастлив, а ты…
— А я хочу, чтобы счастлива была я, — перебила Олеся.
Слова повисли в воздухе. Тяжёлые, неотвратимые, как приговор.
Сосед Олег тихо присвистнул и отступил к двери.
Константин опустил глаза, будто впервые увидел, что его жизнь пошла не туда.
А Галина Викторовна… Она молчала. И это молчание было страшнее крика.
Олеся понимала: дальше всё изменится. Но как именно — об этом она пока не знала.
— Ты ведь понимаешь, что сожгла мосты? — сосед Олег курил прямо на лестничной площадке, дым уходил в открытое окно, а глаза его светились каким-то лукавым сочувствием.
Олеся вышла к нему, завернувшись в тонкий кардиган. В квартире стало душно — слишком много слов, слишком много чужих голосов.
— Понимаю, — сказала она. — Но лучше сейчас, чем потом, когда будет поздно.
Олег усмехнулся, стряхнул пепел:
— Поздно всегда приходит внезапно. Но знаешь, ты смелая. Обычно женщины молчат, терпят. А ты — раз! — и дверь захлопнула.
— Мне страшно, — призналась Олеся.
— Страшно — значит живёшь.
Ночь выдалась беспокойной. Она ворочалась в постели, слушала, как в трубах гремит вода, как за окном гудят редкие машины. Костя не звонил. И это молчание оказалось громче всех его слов.
Под утро Олеся уснула, но сон был рваным, тревожным. Ей снилось, будто она идёт по бесконечному коридору, а двери слева и справа захлопываются одна за другой.
Утром раздался звонок. Она подумала — Костя. Но на пороге стояла девушка в ярком пальто цвета вишни, с растрёпанными волосами и глазами, в которых жила наглость и безразличие к чужим правилам.
— Привет. Ты, наверное, Олеся?
— Да, а вы?..
— Аня. Двоюродная сестра Кости.
Олеся моргнула: впервые слышала, что у жениха есть двоюродная сестра.
— Мне сказали, ты устроила скандал. Решила проверить, правда ли ты такая стерва, как о тебе уже судачат, — девушка улыбнулась слишком широко, но глаза её оставались холодными.
— Ну что ж, проверяй, — ответила Олеся и распахнула дверь.
На кухне они сидели, как старые знакомые, хотя каждая фраза была испытанием.
— Знаешь, — сказала Аня, наматывая волосы на палец, — я всегда считала, что Костя — маменькин сынок. Ты первая, кто пошёл против этой семейки. И, честно говоря, я за тебя.
— Правда?
— Да. Я тоже сбежала от них. Моя мать — сестра Галины Викторовны — такая же. Хотела выдать меня замуж за какого-то «надёжного» мужика из банка. Я сбежала в Питер, жила с художником, потом с барменом. Глупости творила. Но знаешь, я хоть чувствовала, что дышу.
Олеся слушала и понимала: вот она, ещё одна жертва семейных «ценностей».
— Ты правильно сделала, что отрезала, — продолжила Аня. — Но будь осторожна. Эта семейка мстительная. Они привыкли, что всё по их правилам. Если кто-то выбивается — уничтожают.
— Мстительная? — Олеся нахмурилась.
— Ага. Они начнут звонить твоим родителям, коллегам, могут даже на работе грязь развести. Ты их не знаешь.
В этот момент зазвонил телефон. На экране высветилось: «Галина Викторовна».
Олеся сбросила звонок. Но телефон зазвонил снова. И снова.
— Видишь? — усмехнулась Аня. — Это только начало.
День тянулся мучительно. Олеся пыталась работать из дома, но в голове шумел чужой голос: «Ты должна… Ты обязана…»
К вечеру позвонила мама.
— Лесенька, к нам приходила Галина Викторовна. Сказала, что ты разорвала помолвку. Это правда?
— Правда.
— Но почему? Ты же любила Костю.
— Я и сейчас его люблю. Но любить и жить по чужим правилам — разные вещи.
— А если ты ошибаешься? — мама говорила осторожно, но в её голосе слышался страх.
— Лучше ошибиться на свободе, чем прожить «правильно» в клетке, — ответила Олеся.
Вечером вернулся сосед Олег. Пришёл с гитарой.
— Думаю, тебе сейчас нужен не психолог, а немного музыки, — сказал он и устроился прямо на полу.
Он пел старые дворовые песни. Голос был хриплый, гитара расстроенная, но в этих звуках было больше правды, чем во всех разговорах за последние дни.
— Олег, — сказала Олеся, когда он замолчал, — как вы думаете, я сделала правильно?
Он посмотрел на неё серьёзно, без привычной усмешки:
— Правильно и неправильно — это придумали такие, как Галина Викторовна. А у тебя есть только твоя жизнь. И если ты её не отвоюешь — никто не отвоюет.
Но на следующее утро ситуация стала ещё тяжелее.
Костя всё-таки пришёл. Не один — с матерью. Они стояли в дверях, как прокуроры.
— Мы пришли мириться, — сказал Константин. — Но мир будет на условиях семьи.
Олеся молча смотрела на них. И впервые поняла: любви здесь больше нет. Осталась только борьба за власть.
Галина Викторовна протянула пакет с её же свадебным платьем.
— Возьми. Может, передумаешь. Ещё не поздно.
Олеся взяла пакет. Развернула. Белое платье, тяжёлое, чужое, как саван.
И вдруг, не раздумывая, вынесла его на балкон. Чиркнула зажигалкой.
Ткань вспыхнула, как сухая бумага.
— Что ты делаешь?! — закричала Галина Викторовна.
— Я освобождаюсь, — ответила Олеся.
Константин побледнел, мать схватилась за сердце.
А Олеся стояла, глядя на огонь, и чувствовала: всё только начинается.
Это был конец свадьбы. Но начало её собственной истории.
