— Зачем тебе такое дорогое жильё? Купи квартиру поскромнее, а разницу нам отдай, — выдала Людмила Степановна в самый момент, когда Наталья решила впервые за месяц позволить себе тишину и чай с лимоном.
Наталья поставила чашку на стол, не донеся до губ. Промолчала. В голове быстро пробежали слова, за которые дают по шапке в приличном обществе и не пускают в храм.
— Ты это сейчас серьёзно, Людмила Степановна? — переспросила она, глядя в лицо свекрови. Та, между прочим, сидела в Натальиной же кухне, в Натальиной же квартире, купленной после развода, и ела Натальину же буженину. Взяла толстый кусок, щедро намазала хреном и даже не поперхнулась. Заслуживает уважения. Или дурку.
— А что тут такого? — пожала плечами свекровь, как будто обсуждала покупку стирального порошка. — Ты ж одна. Ну развелась — и радуйся. Без детей, без забот. У тебя три комнаты! А у Виктора, ты сама знаешь, двое. Трое, если считать их кошку. У неё аллергия на шерсть, но она любит страдать. А у них двушка. Давятся. Люди как селёдки. И ты тут с паркетом, с балконом…
— Слышите, — Наталья подалась вперёд и голос у неё стал таким ровным, каким обычно объявляют посадку на самолёт в другой конец света. — Я купила эту квартиру за свои. После развода. Кровь с носа. Три года экономила. Даже на сапоги с мехом. В -20 шла в аптеку за «Фервексом», потому что обули меня не только морозы, но и бывший. Это моя квартира.
— Вот именно! — оживилась свекровь, не почувствовав подвоха. — Умная, взрослая. Пора и помочь ближним. Виктор всё же тебе как… ну почти родной. Ты же его любила, когда с моим Сашей встречалась.
— Сашу, к слову, теперь любовницей зовут Таня. Или Катя, — склонила голову Наталья. — Точную цифру потеряли, как и ваше чувство такта.
— Не перегибай, Наташа, — свекровь надломила хлеб и сунула в рот. — Я просто предложила. Купи себе что-то скромное. Ну студию, например. А эти метры отдай ребятам. Мы всё оформим. Они тебе потом и спасибо скажут.
— Да, только спасибо мне будет негде повесить, — Наталья встала. — Мне сорок пять, я одна, без мужа, без детей. Эта квартира — мой фронт. Моя броня. И я её менять на чью-то ипотечную безнадёгу не собираюсь.
— Тебе же никто не угрожает, — фыркнула свекровь. — Просто подумай. А вдруг тебе завтра кто-то встретится? Молодой, горячий. Он не захочет жить в бабушкиной трёшке.
— Он не захочет жить с бывшей свекровью в комнате на двоих, если я эту трёшку отдам, — выдохнула Наталья. — А где, простите, ваш сынок? Почему вы не у него на кухне рассуждаете о переселении народов?
— У них ремонт, — Людмила Степановна подняла глаза к потолку, как будто там был потолочный ангел, который подтвердит её мученичество. — Пыль. Внуки чихают. Маша нервничает.
— А Наталья у нас с нулевой аллергией и железной психикой? — Наталья снова села, медленно, будто кость в горле. — Давайте-ка договоримся: вы уезжаете завтра. Нет — я вызываю такси.
— Это ты мне?! — глаза свекрови стали похожи на две кнопки сигнализации. — Я, между прочим, тебе как мать!
— Вы мне как тёща от третьего брака. Не больше, — спокойно проговорила Наталья. — И заметьте: я до сих пор терпела вас из вежливости. А не из любви.
Молчание было долгим. Даже чай в чашке остыл, не дождавшись финального слова.
— Ну-ну, живи одна, гордая. Потом не жалуйся, что никто не зовёт, не пишет, — прошипела свекровь. — Таких одиноких теперь пруд пруди. А ты будешь на их фоне звездой. Звездой одиночества.
— Спасибо за комплимент, Людмила Степановна, — Наталья встала. — А теперь, извините, но моя звёздная жизнь требует ванну и покой. Только, пожалуйста, без вашего голоса за стенкой. Он у вас как сирена — будит совесть, которую я закопала.
— Злость у тебя, Наташа. Злая ты стала. А раньше какая была! Худая, весёлая, волосы кудрявые. Сашка тогда с ума сходил!
— А теперь не худею и не кудрявая. Свобода такая, знаете ли, вещь — расслабляет. А злость — это не злость. Это опыт, Людмила Степановна. Опыт жизни с вашими сыном и советами.
И, не дожидаясь продолжения, Наталья ушла в ванную. Там было тепло, тихо и пахло эвкалиптом. Свекровь в кухне осталась одна. Только холодильник гудел, как будто возражал.
А Наталья в зеркале вдруг улыбнулась. Не потому что смешно. А потому что наконец-то кто-то сказал вслух всё то, что она терпела последние десять лет. И этот «кто-то» — она сама.
Утром Наталья проснулась от звонка в дверь.
— Кто в семь тридцать людям жить мешает, — пробормотала она, натягивая халат.
На пороге стояла всё та же Людмила Степановна, с таким лицом, будто её не просто в поликлинике приняли без талона, а сразу отпели. Губы побелели, глаза не фокусировались.
— Наташа… можно я зайду? — голос был тихим, каким свекровь ещё ни разу не говорила за все годы.
— А вы… с вещами? — Наталья покосилась на пластиковый пакет в руках. — Или на пятиминутку пожаловаться на политиков?
— На пятиминутку. Я… от врача.
Наталья отступила в сторону, молча. Чувствовала, что шутить сейчас — как пытаться надувать шарики на похоронах.
— Садитесь, — указала на табурет у окна.
Людмила Степановна не села, а рухнула. Села бы — было бы нормально. А так — как мешок с картошкой, без опоры. Наталья машинально налила воды.
— У меня рак. — Свекровь взяла стакан, не глядя. — Четвёртая стадия. Поздно. Метастазы.
Наталья будто заново проснулась. Чай в её руках вдруг стал ледяным. Она не заплакала, не ахнула, просто села напротив. Молча.
— Врач сказал, может полгода, может меньше. Может, завтра. Кто его знает. Я сразу подумала — вот оно, за язык меня Бог и наказал.
— За какой язык? — голос Натальи был ровный, почти чужой.
— За квартиру. За Виктора. За «разницу отдай». — Людмила Степановна улыбнулась как-то жалко. — Хотела устроить вам всем счастье. Как умела.
— Вы не счастье устраивали. Вы устраивали распределение благ. Причём за чужой счёт. Мой счёт.
— Я знаю, Наташ. Я знаю. — Она заплакала. Настояще, без театра. — Только вот беда… теперь и попросить прощения страшно. Поздно.
— Лучше поздно, чем когда я на сороковины буду пирожки на похороны печь. — Наталья усмехнулась, но не ехидно, а по-человечески. — Простите. Неудачный юмор.
— Ты шути, ты шути, — всхлипнула свекровь. — Только я не к Виктору поехала. А к тебе. Не потому, что ремонт у них. А потому, что я его жену терпеть не могу. Она… ну такая, Наташ… вся напоказ. Ваша пара была настоящей.
— Да была. Только кончилась. Срок годности вышел, — вздохнула Наталья. — Вы хотите здесь остаться? Я не против.
— Я не клянчить. Я по-честному. Как есть. Хочу пожить по-настоящему. Не суетиться, не командовать. А просто быть. Если можно — рядом с тобой.
— У меня диван удобный. Ортопедический. — Наталья встала, прошлась по кухне. — Только условия у меня жёсткие.
— Какие? — вскинулась Людмила Степановна, как школьница.
— Не лезть в мою жизнь, не открывать рот про «отдай квартиру», и не будить меня до восьми.
— По рукам, — всхлипнула свекровь. — Я даже готова готовить тебе завтраки.
— Только не манку. И без ваших прибауток: «раньше ела — и ничего». Я взрослая. У меня желудок, как у министра экономики — всё плохо, но внешне стабильно.
И они засмеялись. Впервые за всё время.
Через неделю Людмила Степановна сдала анализы повторно — и диагноз подтвердился. Без шансов. Но вместо того чтобы завести трагичную мимику и лечь в постель до последнего часа, она вдруг начала жить как будто у неё впереди было не шесть месяцев, а шестьдесят лет.
Покупала себе серьги — «на случай вечера». Завела себе ТикТок с рецептами из 70-х. Подписалась на фитнес-блог «пенсионерки без тормозов». Наталья пару раз подловила её в ванной с огурцами на лице и фразой: «Если я умру, пусть с минимальными морщинами».
— Вы что, с ума сошли? — Наталья как-то не выдержала. — У вас четвёртая стадия, а вы тут огурцами мазюкаетесь!
— А мне что теперь — сидеть и умирать с кислой физиономией? — пожала плечами Людмила Степановна. — Пока могу — хочу быть живой.
— Да вы и в гроб ляжете с шуткой. Только ещё и всех с собой утянете, чтобы не скучно было, — пробормотала Наталья.
А потом они даже стали вместе смотреть кино. Как-то в пятницу смотрели старый «Любовь и голуби», ели мороженое, и вдруг Людмила сказала:
— А ведь ты Виктора не разлюбила. Я же вижу. Просто устала бороться. А он — дурак. Сказал бы слово — ты бы снова поверила.
— Было бы за что. — Наталья отвернулась. — У него жена. Дети. Быт.
— Быт — это не жизнь. Это просто грязная посуда между моментами счастья, — пробормотала свекровь. — Я это поняла, когда впервые в жизни села у тебя на балконе и просто молчала. А до этого всё жужжала и жужжала. Куда-то, зачем-то. Как муха в банке.
Всё изменилось в один день. Виктор, случайно забредя к матери «просто проведать», увидел, как та в халате, с маской на лице, раздаёт Наталье советы по любви.
— Мам, ты тут живёшь?
— А ты что, глаз открыл? — прищурилась свекровь. — Ну да, живу. И меня тут кормят, поят, не просят «не сиди в телефоне за столом».
— Почему не ко мне? У нас же семья…
— У вас — ипотека, Вика. А у Наташи — душа.
Виктор промолчал. Наталья вышла из кухни, не желая в этом участвовать. Но в дверях остановилась.
— Знаешь, Виктор… пока ты со мной жил, ты не ценил. А теперь, когда я научилась жить без тебя, ты вспомнил, как я умею пахнуть кофе и как ругаюсь во сне.
— Наташа… — он сделал шаг. — Я не забыл. Просто испугался.
— А теперь не поздно бояться?
— Поздно. Но хоть не молчать.
— А вот это — спорно.
И ушла. В ванную. Опять. Только на этот раз без эвкалипта. С обычным шампунем. И с тем чувством, когда внутри всё болит, но это не смерть — это просто любовь, которой уже не вернёшь.
Прошло три месяца. Осень шла уверенной походкой — дождями, сыростью и запахом мокрых листьев, который Наталья когда-то обожала, а теперь он пахнул чем-то чужим, неприятным. Как будто кто-то разложил в воздухе прощание.
Людмила Степановна худела, но бодрилась. Покупала шарфики в «Глории Джинс», записалась на онлайн-уроки английского, а ещё начала писать письма. Бумажные. Наталья находила их в ящике стола. Некоторые адресованы были ей. Другие — в никуда. Просто «Кому-то, кто вспомнит».
— Ты чего, завещание пишешь? — спросила как-то Наталья, подмешивая сироп в чай.
— Завещания — это скучно. Я пишу послания. О себе. Чтобы если вдруг я правда исчезну, — улыбнулась Людмила, — не вышло, что я только у чужих кухонь шастала и советы раздавала.
— Уже не шастаешь. Теперь живёшь.
— Вот. А значит — есть что оставить.
Виктор позвонил на четвёртый месяц. Наталья не брала трубку трижды, потом всё же ответила.
— Привет. Мама перестала мне звонить. У неё всё в порядке?
— Да. Только она теперь не звонит. Она живёт.
— Ты всё ещё злишься?
— Я больше не злюсь. Я уже не та, кого ты бросил. И она — не та, кого ты не замечал.
— А ты… не жалеешь?
— О чём?
— Что мы так.
— Я жалею, что не выгнала тебя раньше. Тогда бы, может, и свекровь пришла ко мне как человек, а не как налоговый инспектор за долю.
Он замолчал. Потом сказал:
— Я всё равно… скучаю.
— А я — нет. У меня теперь чай по утрам, новости без истерики и человек, который наконец понял, кто я такая.
— Кто?
— Твоя мать. Удивлён?
— Да.
— Привыкай.
В феврале Людмила Степановна уснула и не проснулась. Тихо. Без крика. Без больницы. На диване. С книгой на коленях. В халате с карманами.
Наталья нашла её утром. Ничего не кричала. Только поставила рядом с телом чашку с кофе, как делала каждое утро.
— Ну ты и вредная, — шепнула она. — Даже умереть решила по-своему.
На столе лежало последнее письмо. Конверт подписан: «Наташе. Только не открывай сразу. Проживи день. Потом».
Она прожила. А потом открыла.
«Ты — человек, у которого есть хребет. И нервы. И принципы. А я — была глухой к этому.
Прости.
Но ты меня спасла. Не от смерти. От идиотки, которой я была всю жизнь.
Спасибо тебе за последнюю осень.
Пусть тебе будет счастье. В любом размере. Даже трёшка. Даже в одной.
С любовью,
та самая “тёща от третьего брака”.»
Наталья долго держала это письмо на груди, потом встала, заварила себе чай с мёдом и впервые за много лет почувствовала: она не одна. Даже если в квартире тихо. Даже если за столом — только она.
Потому что кому-то, наконец, не нужно было ничего делить. Только быть. С ней. До конца.
