— Я хозяин в этой квартире, а ты никто! Поняла? Никто!
Слова Жени, резкие, как удар хлыста, разорвали тяжелую тишину их маленькой кухни. Они повисли в спертом воздухе, пахнущем вареной капустой и усталостью.
Света медленно подняла глаза от чашки с остывшим чаем. Она не вздрогнула. Не заплакала. Только посмотрела на мужа долгим, внимательным взглядом. Тем самым взглядом, которым она часами смотрела на мерцающие черно-белые экраны в своей каморке видеонаблюдения. Взглядом, который замечал всё: как дрожит у Жени правая щека, как он суетливо теребит пуговицу на засаленной рабочей куртке, как победно, почти незаметно, улыбается Вероника Михайловна, свекровь, примостившаяся на их единственной табуретке.
— Мама права, Свет! — Женя не выдерживал её молчания, ему нужно было кричать, двигаться, суетиться. — Я вкалываю на этой стройке, как проклятый, таскаю тяжести, прихожу домой — а что? Ты сидишь, отсидела свою «работу»! Что это за работа — в потолок плевать да на кнопки жать? Я домой прихожу, а ужин не готов!
— Женя, — голос Светы был тихим, но в вязкой тишине кухни он прозвучал оглушительно. — Я пришла пятнадцать минут назад. У меня смена была четырнадцать часов. Картошка варится.
— Опять картошка! — взвилась Вероника Михайловна, до этого молчавшая, как паук в углу. — Я своему Женечке всегда борщи наваривала, котлеты из трех сортов мяса! А ты? Ты же его не ценишь, не бережешь! Он у тебя вон какой худой стал, один нос остался! А всё почему? Потому что нет в доме хозяйки! Я же говорила, Женечка, говорила тебе, не ровня она тебе!
Вероника Михайловна была мастером таких визитов. Она жила в своей двухкомнатной квартире на другом конце города, но раз в неделю, стабильно, как смена караула, появлялась у них «в гостях». Всегда без звонка. Всегда с пакетом, в котором лежала буханка «Дарницкого» и пачка дешевых пельменей — мол, вот, принесла гостинцев, а то вы тут голодаете. И начиналось.
Она ходила по их крохотной однокомнатной квартирке, заглядывала в кастрюли, проводила пальцем по полке. Потом садилась на кухне и начинала «жалеть» Женю. Жалела громко, со всхлипами, чтобы слышали соседи. Рассказывала, как её подруга Клавдия Петровна женила сына на «золоте, а не девке» — и готовит, и шьет, и дома у нее стерильно, и работает она главным бухгалтером, а не «сидит за мониторами».
Женя, вспыльчивый, дерганый, как оголенный провод, сначала отмахивался. Он любил Свету. Любил её спокойствие, её тихую силу, то, как она умела одним прикосновением ладони к его лбу снять головную боль после тяжелой смены. Он знал, что вспылит, наговорит глупостей, а потом будет мучиться, извиняться, заискивающе заглядывать ей в глаза.
Но сегодня был тяжелый день. На стройке прорвало трубу, весь день таскали ведра с ледяной водой. Он промок, замерз, устал до дрожи в коленях. А дома — мама. И ужин не готов. И Света. Спокойная, как спящая река. Это спокойствие, которое он обычно так ценил, сегодня взбесило его до предела.
— Я прихожу домой, а она мне — «картошка»! — Женя ударил кулаком по столу. Ложки подпрыгнули. — Я мужик или нет? Почему я должен ждать?
— Женя, успокойся, — Света встала. Высокая, статная, она вдруг показалась в этой шестиметровой кухне огромной. — Не кричи.
— Не кричи? — подхватила Вероника Михайловна. — Он на тебя голос повысить не смей, да? Ты посмотри, как ты его прибрала! Он слова тебе сказать не может! А квартира-то чья? А? Женечкина! Ему от бабушки досталась! Он тут хозяин! А ты…
И тут Женя, подстрекаемый матерью, словно сорвавшись с цепи, выпалил те самые слова:
— Да! Мама права! Это моя квартира! Я хозяин в этой квартире, а ты никто! Поняла? Никто!
Света смотрела на него. Секунду. Две.
Её в каморке видеонаблюдения звали «Спокойный Властелин». Она могла часами сидеть неподвижно, наблюдая за десятками жизней. Она видела, как воруют, как целуются по углам, как плачут в одиночестве. Она научилась видеть не то, что показывают, а то, что есть.
И сейчас она видела не разъяренного мужа. Она видела маленького, уставшего мальчика, который отчаянно ищет маминого одобрения. И видела счастливое, торжествующее лицо Вероники Михайловны.
— Я поняла, — сказала она так же тихо. — Я всё поняла, Женя.
Она развернулась и вышла из кухни. Не в спальню. Она молча надела в прихожей старенькие ботинки, накинула куртку.
— Ты куда? — крикнул ей в спину Женя, в его голосе уже послышался испуг. Суетливость возвращалась.
Света не обернулась.
— Я «никто», — её голос донесся из-за захлопнувшейся двери. — А «никто» не может находиться в квартире «хозяина».
Она вышла в промозглый ноябрьский вечер. Не потому, что уходила навсегда. Нет. Уходить из их дома, в который она вложила всю свою зарплату за последние пять лет, поменяв гнилые окна и переклеив бабушкины обои, она не собиралась.
Она пошла к своей напарнице, Нине, которая жила в соседнем доме. Ей нужно было подумать.
А в квартире остался Женя. И победившая Вероника Михайловна.
— Ну и скатертью дорога! — выкрикнула свекровь, но как-то неуверенно. — Посмотри, Женечка, какая гордая! Ничего, померзнет — вернется! Иди, сынок, я тебе пельменей сварю, тех, что принесла…
Женя сел на табуретку, где только что сидела Света. Он смотрел на её недопитую чашку. Он уже жалел. Жалел так сильно, что свело желудок. Он не хотел этого говорить. Оно само вырвалось. Он знал, что Света — не «никто». Она была всем. Она была его тихой гаванью, его здравым смыслом.
— Мам… — пробормотал он. — Зачем ты это?
— Я? — искренне возмутилась Вероника Михайловна. — Я тебе только добра желаю! Она же тебе не пара, Женечка, не пара!
Женя молча встал и пошел в комнату. Он лег на их общую кровать и уставился в потолок. Квартира, только что казавшаяся ему его крепостью, вдруг стала пустой, холодной и чужой. Пельменей ему не хотелось.
Света сидела на кухне у Нины. Нина, разбитная женщина пятидесяти лет, курила в форточку и ругала Веронику Михайловну последними словами.
—…тварь она у тебя, Светик, тварь! Прости, Господи. Моя такая же была. Царство ей небесное… пока не померла, всю кровь выпила. А мужики — они ж телята, телята бессловесные! Куда мама потянет, туда и мычат. Что делать-то думаешь?
— Я не знаю, Нина. Я так устала, — Света действительно выглядела измотанной. Её работа вытягивала все соки. Часами смотреть на экраны, где люди живут своей жизнью, а потом приходить в свою, где тебя ждет свекровь… — Он же не со зла. Он вспыльчивый.
— Не со зла? — Нина затушила сигарету. — «Ты никто»? Это не со зла? Это, Светочка, она ему в уши вливает. Каждый день. Кап-кап-кап. Как вода камень точит. А он и поверил. Он же у тебя, прости, не академик.
— Он хороший, — упрямо сказала Света. — Он просто… ведомый.
— Вот! Ведомый! А ты — ведущая. Только ты ведешь тихо, по-умному, а она — громко, с истериками. И её истерики сейчас победили. Тебе нужно что-то делать. Что-то, что заставит его опомниться. Не тебя вернуть, он за тобой уже через час прибежит, вот увидишь. А что-то, что заставит его понять, кто есть кто.
Света смотрела на узор на старой клеенке. «Я нашла способ, который заставил его повернуть всё вспять…» — эта мысль билась у нее в голове. Какой способ?
Она видела на своих мониторах сотни конфликтов. Она знала, что крик порождает крик. Агрессия — агрессию. Но она также видела, что ломает людей. Не крик.
Тишина.
Игнорирование.
Она вдруг поняла. Её сила — не в том, чтобы уйти. Её сила — в её спокойствии. Она «Спокойный Властелин».
— Я вернусь, — сказала она Нине. — Я вернусь прямо сейчас.
— С ума сошла? Пусть побегает!
— Нет. Я вернусь. Но всё будет по-другому.
Когда Света вставила ключ в замок, Женя подскочил с кровати. Он выбежал в прихожую. Вероника Михайловна высунулась из кухни с половником в руке.
Света молча сняла куртку. Молча разулась.
— Свет… Светочка… — забормотал Женя. — Ты прости меня, дурака… Я…
Света посмотрела на него. И не сказала ничего. Она просто прошла мимо него в комнату. Достала из шкафа чистое постельное белье. Взяла подушку.
— Ты что делаешь? — испугался Женя.
Света пошла на кухню. Вероника Михайловна всё еще стояла там.
— Подвиньтесь, пожалуйста, Вероника Михайловна, — всё тем же тихим голосом сказала Света.
Свекровь отступила. Света открыла шкафчик, достала раскладушку, которую они держали для редких гостей. Разложила её прямо здесь, на шестиметровой кухне, между столом и холодильником. Молча постелила.
— Ты что, здесь спать будешь? — ахнула Вероника Михайловна.
— А где же еще? — Света впервые за вечер посмотрела прямо на свекровь. — Я же «никто». А «никто» не может спать в постели «хозяина». Я тут, в уголке. Мешать не буду.
Женя стоял в дверях кухни, белый как стена.
— Света, прекрати! — взмолился он. — Иди в комнату!
— Нет, Женя. Ты сказал. Ты хозяин. А я… гость. Даже не гость. «Никто». «Никто» будет спать здесь. Спокойной ночи, Вероника Михайловна. Спокойной ночи, Женя.
Она легла на раскладушку и отвернулась к стене.
Ночь была адом.
Женя не мог уснуть. Он ворочался в их постели, которая вдруг стала огромной и холодной. Он прислушивался к каждому шороху из кухни. Он слышал, как тяжело вздыхает Света. Он вставал, шел на кухню.
— Свет… ну Светочка…
Она молчала. Она притворялась спящей.
Вероника Михайловна тоже не спала. Она поняла, что перегнула палку. Эта тихая невестка оказалась с таким характером! Она шипела на Женю из кухни:
— Женечка, ну что ты! Иди спать! Она специально! Это манипуляция! Она хочет тебя виноватым сделать!
— Мама, молчи! — впервые в жизни рявкнул на нее Женя. — Просто молчи!
Утром Света встала раньше всех. Молча умылась. Молча собрала раскладушку. Молча сварила себе кофе. Только себе.
Женя вышел на кухню, помятый, с красными глазами.
— Свет… давай поговорим.
— Нам не о чем говорить, Женя. Хозяин всё сказал.
Она оделась и ушла на работу.
Днем Женя не находил себе места на стройке. Он всё ронял из рук. Бригадир на него орал. Он думал только о Свете. О том, как она лежала на этой жуткой раскладушке.
А Вероника Михайловна тем временем не сидела сложа руки. Она выскочила во двор, к своей главной союзнице — Клавдии Петровне, сидевшей на лавочке у подъезда.
— Ой, Клавдия, что деется, что деется! — запричитала она, едва отдышавшись. — Эта змея, Светка-то! Мой Женечка ей слово сказал, а она, представляешь, на кухне спать легла! На раскладушке! Демонстративно! Хочет его извести!
— Да ты что? — ахнула Клавдия, её глаза загорелись любопытством. — На раскладушке? В его квартире? Вот же… артистка! А Женечка что?
— А Женечка мой страдает! Всю ночь не спал! Он же у меня какой — добрый, отходчивый! А она этим пользуется! Кровь из него пьет!
— Ох, Вероника, тяжелый у тебя крест… — покачала головой Клавдия. — Тут, знаешь, надо бабку одну. У меня есть знакомая, она от таких «приворотов тихих» отчитывает. А то ведь уведет она у тебя сына, ох, уведет!
Вероника Михайловна задумалась. Бабка — это, конечно, хорошо. Но сначала надо было действовать самой.
Вечером, когда Света вернулась с работы, её ждал сюрприз. Раскладушки на кухне не было.
— Я её на балкон вынес! — гордо заявил Женя, встречая её в прихожей. — Ты будешь спать в кровати!
— Это еще почему? — спокойно спросила Света, снимая ботинки.
— Потому что я так сказал! — снова начиная заводиться, ответил Женя.
— А, — кивнула Света. — Хозяин приказал. Понятно.
Она прошла в комнату. Раскладушки не было. Женя сиял.
Света открыла шкаф. Достала старый ватный матрас, который они держали для дачи. Взяла подушку. И молча пошла… нет, не на кухню. Она пошла в прихожую и расстелила матрас на коврике у входной двери.
— Ты… ты что?! — у Жени отвисла челюсть.
Вероника Михайловна, выглянувшая из комнаты (она уже перебралась туда и смотрела сериал), потеряла дар речи.
— Здесь, — сказала Света, устраиваясь на матрасе. — Здесь самое место для «никто». У порога. Как собаке. Ты же так считаешь, Женя?
— Света! — Женя упал перед ней на колени. Его лицо было мокрым от слез. Вспыльчивый, суетливый, он не мог выдержать этого тихого, жуткого спектакля. — Светочка, родная… Прости меня! Прости, умоляю! Я — дурак! Я — последняя скотина! Я не хотел! Это мама… это я… я устал…
Он уткнулся лбом в её колени и зарыдал. Навзрыд. Как плакал в детстве, разбив коленку.
Вероника Михайловна застыла в дверях комнаты. Она смотрела, как её сорокалетний сын рыдает у ног невестки, лежащей на матрасе у входной двери. Она поняла, что это — проигрыш. Полный. Сокрушительный.
Света не шевелилась. Она положила руку на его голову. Гладила его по жестким, пахнущим стройкой волосам. Она смотрела поверх его головы на свекровь.
И во взгляде «Спокойного Властелина» не было ни злости, ни торжества. Только холодная, как ноябрьский ветер, усталость. И еще что-то новое. Что-то, что заставило Веронику Михайловну поежиться.
— Женя, — сказала Света очень тихо. — Встань.
Он поднял на нее заплаканное лицо.
— Встань. И скажи своей маме, чтобы она ехала домой.
Женя замер. Он медленно повернул голову. Вероника Михайловна окаменела.
— Что? — прошептала она. — Женечка… ты слышал, что она сказала? Она меня… меня… выгоняет!
— Женечка… ты слышал, что она сказала? Она меня… меня… выгоняет! — голос Вероники Михайловны задрожал, срываясь на фальцет. Она вцепилась в дверной косяк, будто это был последний рубеж обороны.
Женя всё ещё стоял на коленях в прихожей. Он посмотрел на мать, потом на жену, лежащую на матрасе у порога. Его лицо, мокрое от слез, исказилось. Он попал в ловушку, которую сам же и помог построить.
— Мама… — прохрипел он, поднимаясь. — Мам… пожалуйста.
— Пожалуйста? — Вероника Михайловна перешла в наступление. Лучшая защита — это нападение. — Ты у неё просишь прощения? У этой, которая твою мать родную из дома гонит? Я тебе жизнь посвятила, ночей не спала, кусок лучший отдавала! А она? Что она для тебя сделала? На раскладушке легла? Артистка! В театре ей играть!
Женя дернулся, готовый снова взорваться, но уже на мать.
Но Света его опередила. Она медленно, с достоинством, поднялась с матраса. Она не подошла к свекрови. Она встала рядом с мужем.
— Вероника Михайловна, — её голос был ровным, без тени истерики. Это обезоруживало. — Вас никто не выгоняет. У вас есть свой дом. Прекрасная двухкомнатная квартира. А это — наш дом. Мой и Жени. И мы хотим пожить вдвоем.
— «Наш»? — ядовито усмехнулась свекровь. — Квартирка-то Женечкина!
— Квартира — стены, Вероника Михайловна. А дом — это мы. И в нашем доме я не хочу больше слышать, что я «никто».
— Ах ты… — свекровь задохнулась от возмущения.
— Мама! — рявкнул Женя. Он встал между ними, заслоняя Свету. — Хватит! Всё! Света права. Поезжай домой. Я устал. Мы все устали.
Это был бунт. Открытый. Вероника Михайловна смотрела на сына, как на предателя. В её глазах плескалась такая обида, такая неподдельная боль, что Жене стало стыдно.
— Мам, ну не так… — он смягчился. — Ну погостила и хватит. У тебя там… цветы, наверное, не политы.
Это была нелепая отговорка, и все это понимали.
Вероника Михайловна вдруг сникла. Она отпустила косяк.
— Цветы… — пробормотала она. — Значит, выгнал. Родной сын… из-за вертихвостки… Ну, ладно. Ладно. Я уйду. Только помни, Женечка, материно сердце — оно одно. А же́н… их много будет.
Она развернулась и пошла в комнату собирать свою сумку. Она делала это демонстративно громко: хлопала дверцами шкафа, швыряла вещи. Через десять минут она вышла, одетая, с поджатыми губами.
— Такси вызовешь? — бросила она сыну.
— Мам, я провожу…
— Не надо! — отрезала она. — Сама дойду. Не барыня.
Она презрительно глянула на Свету, всё ещё стоявшую у матраса в прихожей, и, гордо вскинув голову, вышла, хлопнув дверью так, что в серванте звякнула посуда.
Женя и Света остались одни.
Тишина была оглушительной. Женя смотрел на закрытую дверь, потом перевел взгляд на матрас.
— Свет… — он шагнул к ней. — Я…
— Убери матрас, Женя, — устало сказала она. — И пойдем спать.
Он бросился исполнять. Он был готов на всё. Он убрал матрас, он взбил подушки, он принес ей воды. Всю свою суетливую, взрывную энергию он направил на заботу.
Когда они легли, он долго лежал молча, боясь дотронуться до нее. Потом не выдержал.
— Свет… Прости, а? Я такой идиот. Я… я её люблю, она мать… но…
— Я знаю, Женя, — сказала Света в темноту. — Я всё знаю. Спи.
Она отвернулась. Она его простила. Но что-то — тонкое, как паутинка, — сломалось. Доверие. То самое, из-за которого она всегда была на его стороне. Она поняла, что теперь им придется учиться жить заново.
Следующие две недели были странными. Женя превратился в идеального мужа. Он приходил с работы (теперь он звонил заранее), бежал в магазин, пытался готовить, создавая на кухне невообразимый хаос. Он постоянно заглядывал Свете в глаза, искал одобрения, боялся её тишины.
Света была спокойна. Она не отталкивала его, но и не спешила навстречу. Она была как человек, выздоравливающий после тяжелой болезни. «Спокойный Властелин» взял ситуацию под контроль. Она перестала быть «никто». Она стала центром их маленькой вселенной, а Женя — спутником, вращающимся вокруг нее.
Вероника Михайловна не звонила. Это было не похоже на нее.
Женя мучился.
— Свет, может, позвонить ей? — спросил он как-то вечером. — Вдруг что…
— Позвони, если хочешь, — пожала плечами Света.
Женя позвонил. И тут же изменился в лице.
— Что? Как упала?
Света напряглась.
— Мы сейчас приедем!
Они неслись на такси через весь город. Оказалось, Вероника Михайловна, по словам соседки Клавдии Петровны, которой она всё-таки позвонила, «полезла на антресоль за банками для засолки и оступилась». Теперь она лежала, не могла встать, и жаловалась на страшную боль в ноге.
— Ох, Светочка, — шептал Женя в такси, вцепившись в её руку. — А вдруг перелом? Она же одна…
— Сейчас увидим, — сказала Света. У неё на работе всякое бывало. Она видела, как люди имитируют припадки перед охраной. Что-то в этой истории её настораживало. Банки для засолки. В конце ноября. Когда все соленья давно стоят в погребах или съедены.
Дверь им открыла Клавдия Петровна, полная праведного гнева.
— Наконец-то! — зашипела она. — Мать при смерти, а вы…
Вероника Михайловна лежала на диване в своей двухкомнатной квартире и стонала. Нога была вытянута.
— Ой, Женечка… сынок… всё… не жилец я…
Женя бросился к ней. Света остановилась в дверях комнаты.
Её наметанный глаз сразу оценил обстановку. В квартире был идеальный порядок. Не тот бардак, который бывает, когда человек живет один и ему всё равно. А показательный, «прибранный к приходу» порядок. На столе стояла вазочка с печеньем. И… банки. Три трехлитровые банки, чистые, стояли у дивана.
— Мама, где болит? — причитал Женя.
— Везде… нога… голеностоп… Ой, как крутит!
Света молча подошла.
— Вероника Михайловна, — сказала она тихо. — Разрешите, я посмотрю.
— Не трогай! — взвизгнула свекровь. — Больно!
Света проигнорировала её. Она аккуратно, но сильно прощупала лодыжку. Вероника Михайловна закричала. Но Света знала, как кричат от настоящей боли. Это было не то. Опухоли не было. Синяка — тоже.
— Клавдия Петровна, — обратилась Света к соседке. — Спасибо вам большое. Мы дальше сами.
Клавдия Петровна, не ожидавшая такого вежливого, но стального приказа, фыркнула и удалилась.
Как только дверь за ней закрылась, Света села на стул напротив дивана.
— Женя, иди на кухню. Поставь чайник. И найди эластичный бинт.
— Свет, надо «Скорую»! — паниковал Женя.
— Бинт, Женя, — повторила она, не повышая голоса.
Женя, привыкший за последние недели к её командам, послушно ушел.
Света смотрела на свекровь. Та перестала стонать и смотрела на невестку с ненавистью.
— Что, радуешься? — прошипела она. — Приехала посмотреть, как я подыхаю?
— Вероника Михайловна, у вас обычное растяжение. В лучшем случае. В худшем — вы просто очень хорошая актриса, — спокойно сказала Света.
— Да как ты смеешь?! — свекровь попыталась сесть, но тут же охнула и снова легла.
— Банки для засолки. В ноябре. Вы серьезно? — Света усмехнулась. — Какие соленья сейчас? Квашеная капуста? Так для нее антресоли не нужны, кадушка в коридоре стоит.
Вероника Михайловна замолчала. Она поняла, что её просчитали.
— Я просто… хотела… — она вдруг запнулась.
— Чтоб Женечка приехал? — мягко закончила Света. — Чтобы он почувствовал себя виноватым? Чтоб снова метался между мной и вами?
— Он мой сын! — в голосе свекрови прозвучало отчаяние.
— Да. Он ваш сын. А еще он мой муж. И он устал, Вероника Михайловна. Он на стройке надрывается, а потом приходит домой и надрывается здесь, между нами. Вы же его в могилу сведете. Вы этого хотите?
Вероника Михайловна молчала. Она смотрела в потолок.
— Ты… ты права, — вдруг тихо сказала она. — Права. Я… как увидела, что он тебя выбрал… как он на меня рявкнул… У меня внутри всё оборвалось. Думала, всё. Потеряла сына. Совсем одна осталась.
Женя вошел с бинтом. Он услышал последние слова. Он остановился, глядя на мать.
— Мам… ты чего… Какая одна?
И тут Вероника Михайловна заплакала. Не как обычно, не для публики. А тихо, по-стариковски, вытирая слезы краешком халата.
— Одна, Женечка, одна… Клавдия — она подружка, да. Но ей до меня дела нет. У нее свои дети, внуки. А у меня… только ты. А ты… вон. Своя семья. И я… я испугалась. Думала, всё, не нужна я тебе больше. Вот и… придумала. С банками… Простите меня, дураки. Старая я… глупая…
Света смотрела на нее. На эту пожилую, несчастную женщину, которая всю жизнь жила только сыном и так боялась остаться ненужной, что готова была на любой, даже самый глупый, спектакль.
И та злость, та обида на «никто», которая сидела в Свете ледяным комком, вдруг растаяла. Ей стало её невыносимо жаль.
Она подошла к дивану. Села на краешек.
— Вероника Михайловна… — она взяла её сухую, морщинистую руку. — Вы нам нужны.
Свекровь вскинула на нее удивленные, красные от слез глаза.
— Нужны. Женя вас любит. И… я… я тоже не желаю вам зла. Но… — Света вздохнула. — Давайте жить… по-честному. Без манипуляций. Без «кто хозяин». Мы же семья.
Женя стоял и смотрел на них. На двух главных женщин в его жизни. И одна из них, его тихая, спокойная Света, только что сделала то, на что у него никогда не хватало духу. Она не воевала. Она — мирила.
— Мам, — он подошел и сел с другой стороны. — Ты правда… ты нужна. Очень. Только… не лезь, а? Мы сами. А по воскресеньям… — он посмотрел на Свету.
— А по воскресеньям мы будем приезжать к вам. Или вы к нам. На пироги, — закончила Света. — Но только по воскресеньям. И со звонком.
Вероника Михайловна смотрела то на сына, то на невестку.
— На пироги… — прошептала она. — Я… я с капустой люблю. А Женечка — с мясом.
— Вот и испечем, — улыбнулась Света. — А сейчас… давайте я вам ногу всё-таки забинтую. Растяжение — это тоже неприятно. И, знаете, есть хороший народный рецепт…
И Света, «Спокойный Властелин», начала рассказывать свекрови, как правильно делать компресс из тертого сырого картофеля, чтобы снять отек. Вероника Михайловна, забыв про спектакль, вдруг заинтересовалась.
— Картофель? Сырой? Да ты что… А я всегда капустный лист прикладывала. А вот, кстати, про капусту… Чтобы щи были наваристые, кочан надо брать прихваченный первым морозцем, он тогда сладость дает…
Женя сидел между ними, слушал этот неожиданный, мирный разговор про капусту и картошку, и впервые за много лет чувствовал, что он не на линии фронта. Что он — дома.
Прошло несколько месяцев. Наступила весна, звонкая, с капелью и запахом талой земли.
В квартире Светы и Жени было тихо. Но это была уже не та, звенящая тишина обиды. Это было спокойствие.
Женя всё так же работал на стройке, всё так же уставал, но суетливости в нем поубавилось. Он больше не срывался. Он научился ценить тишину. И он больше никогда не называл свою квартиру своей.
— Наш дом, — говорил он. — Пора в нашем доме ремонт доделать.
Света работала на своей «сидячей» работе. Но теперь, приходя домой, она знала, что её ждет муж, который ценит её спокойствие.
Вероника Михайловна жила у себя. Она больше не приезжала без звонка. Но каждое воскресенье они исправно встречались. То у нее, то у них. И пекли пироги. Вероника Михайловна оказалась кладезем житейской мудрости и кулинарных рецептов, и Света, к своему удивления, начала всё это записывать в толстую тетрадь. Оказалось, что свекровь умеет не только сплетничать с Клавдией Петровной, но и прекрасно разбирается в сортах помидоров для рассады и знает, как вывести любое пятно.
Она всё еще пыталась порой манипулировать, по старой привычке начинала жаловаться Женечке на одиночество, но Света тут же пресекала это.
— Вероника Михайловна, мы же договорились. По-честному.
И свекровь, вздохнув, переводила разговор на погоду.
Как-то вечером Женя, обнимая Свету на их кухне, сказал:
— Знаешь… я тогда, когда крикнул «никто»… я ведь и правда так думал. Что я — главный. А ты… ну, жена. А потом понял.
— Что понял, Жень?
— Что хозяин в доме — не тот, кто кричит. И не тот, на кого квартира записана. А тот, на ком всё держится. На ком… дом стоит. А это ты, Свет. Ты мой… Властелин.
Света улыбнулась и прижалась к нему.
— Мы оба, Жень. Мы оба.
Она смотрела в окно, на набухающие почки на старой рябине. Впереди была новая жизнь. Трудная, настоящая, но полная веры в то, что они справятся.
