— Виктор, ты опять оставил полотенце на полу. Ну сколько можно? — голос Алены дрожал не от злости, от бессилия.
Она стояла на пороге ванной, в халате, с мокрыми волосами, как раз в момент, когда в кухне завозился чайник, и по коридору пронесся бодрый топот чужих тапочек.
Виктор вздохнул, не отрываясь от телефона. Он сидел на кухне в окружении пустых чашек и крошек, как маленький король на своём обломке трона.
— Не я, может, Костя… Или Инна. Не знаю.
— Конечно, Костя. У него, как у всех 35-летних безработных мужчин, привычка бросать чужие полотенца в сырость, — тихо сказала она, проходя мимо него и пододвигая к раковине очередную чашку с запёкшимся кофе.
— Кстати, Костя уже встал? Или он опять отдыхает после тяжёлой ночи, полной… ничего?
С кухни донёсся голос Нины Петровны:
— Ну вот опять. Алена, не будь такой язвой. У мальчика депрессия. У него дом сгорел, ты не забыла? Или тебе только скандалы интересны?
— У него депрессия третий месяц, — спокойно ответила Алена. — Но только, как ни странно, когда дело касается работы. А в холодильник руку он тянет вполне бодро.
— Ну, и что ты хочешь? Чтобы мы на улицу пошли? С вещами? — теперь уже Виктор поднял глаза, в них была смесь усталости и… безразличия. Это бесило сильнее всего.
— Да я хочу, чтобы хоть кто-то из вас спросил: «Алена, а как ты, черт возьми, вообще это выдерживаешь?»
— Ой, начинается… — проворчала Инна, входя в кухню. Пижама с мишками, нечищеные зубы и выражение обиженной принцессы. — Может, тебе психотерапевта вызвать? Или курсы ведической женственности, а то такая злая с утра… Всё время бурчишь.
Алена сдержалась. Пятый день подряд. Сдержалась, как только могла. Не закричала. Не заплакала. Не схватила первую попавшуюся тарелку и не врезала ею об стену. Хотя, мысленно, уже дважды это сделала.
— Алена, ну правда, давай не с утра, — Виктор говорил с той снисходительностью, которая заставляет женщин уходить в закат и больше не оглядываться.
— Это же временно. Пока Нине Петровне не выплатят компенсацию. Пока Костя не устроится. Ну ты же понимаешь. Семья…
— Я понимаю, Виктор. Знаешь, чего я не понимаю? Почему слово «семья» означает всех, кроме меня.
Он замер. Хотел что-то сказать, но дверь хлопнула — это Инна ушла в ванную. За ней уже стоял в очередь Костя с телефоном и банкой «энергетика», с выражением лица, как будто его разбудили для ночной смены в шахте.
— Алён, ну ты правда… ты преувеличиваешь, — неловко начал Виктор. — Ты просто устала. Надо отдохнуть. Давай съездим куда-нибудь? В парк. Или к озеру?
— Виктор, ты в курсе, что я работаю? — Алена прищурилась. — Не в курсе. Ты не помнишь, во сколько я встаю, потому что спишь. Ты не знаешь, во сколько я прихожу, потому что тебя уже развлекают новости. Ты не знаешь, кто стирает, кто убирает, кто оплачивает счета. Тебе удобно, пока я тихая и вымотанная. А когда я начинаю говорить — ты предлагаешь съездить на озеро. Тебе не кажется, что это звучит как издевка?
Он потупился. И снова уткнулся в телефон, как школьник, попавшийся на курении в туалете.
Вечером была «семейная» встреча. То есть сбор в честь приезда двоюродной тёти Нины Петровны — Валентины Сергеевны. Женщина крепкая, 78 лет, с голосом домкрата и одеколоном «Шипр».
— Только бы она не осталась ночевать, — прошептала Алена Виктору на ухо, подавая закуску.
— Да ладно тебе. Один вечер. Чего ты так напрягаешься?
— А я не напрягаюсь. Это у меня нервная система просто начала сдавать, — усмехнулась она. — Сюрприз.
Нина Петровна заявила с порога:
— Мы сегодня используем мой сервиз. Он красивее, чем эта современная блеклая посуда. И Валечка его любит.
Алена медленно повернулась.
— Тот, который ты привезла в коробке с молью?
— Он из Чехии. Ему сорок лет.
— Да, и выглядит он, как после чешской революции.
— Алёна, ты опять? — Виктор устало развёл руками. — Ну пусть будет сервиз, ну и что…
Она не ответила. Просто пошла за ним. Поставила на стол. Тарелки, хрупкие, с облезшей позолотой, потемневшие от времени, как и сама идея «хозяйки по привычке».
И всё бы ничего, но за ужином Инна открыла вино, Костя пролил соус, Валентина Сергеевна высказала пару «добрых» слов о женщинах, у которых «нет детей, а значит и смысла жизни», а Нина Петровна снова вставила:
— Я бы на твоем месте, Алена, подумала. Сын у тебя вон какой хороший, не пьёт, не курит. А ты… всё работаешь, да работаешь. Как мужика удержишь, непонятно.
Алена встала. Положила вилку.
— Виктор, ты ничего не хочешь сказать? Или будешь, как обычно, изображать обои?
Он покосился на мать, на сестру, на брата, потом на Алену.
— Давайте не будем, а? Просто… не сегодня.
— А когда? Завтра? Через год? — голос дрожал. — Когда я перестану быть официанткой в собственном доме?
— Да кому ты здесь официантка? — вступилась Инна. — Ты сама всё время на кухне. Любишь же ты это своё «готовить». Мы же не просим.
Алена взяла в руки салатницу. И поставила её обратно. Пока ещё.
— Вы все правда не видите, как это выглядит со стороны? Или уже поздно? Поздно и бесполезно.
— Алена, ну хватит уже драматизировать, — Виктор встал. — Что ты, правда, устроила спектакль? При Валентине Сергеевне!
Она посмотрела на него, потом на всех. И улыбнулась — не от радости. От усталости.
— Это не спектакль. Это прелюдия. Вы ещё не знаете, что такое сцена.
И вышла в прихожую.
Села на банкетку, натянула куртку, открыла окно. Подул воздух, настоящий.
Пахло холодом и чем-то правильным.
Когда Алена вернулась домой поздно вечером, в коридоре пахло жареной колбасой, уксусом и чужой жизнью. Знаете этот запах? Тот самый, когда в твоей квартире кто-то чужой готовит что-то своё, громко разговаривает по телефону и носит твои тапки, потому что «на свои наступил».
Она остановилась у зеркала в прихожей, сняла шарф, глядя на себя: усталое лицо, синяки под глазами, волосы собраны кое-как. Стало страшно не от отражения, а от осознания — когда в последний раз она смеялась? Не криво, не в раздражении, а по-настоящему? Кажется, где-то между сдачей налогов и очередной нотой от Кости: «А где хлеб?»
Виктор встретил её в зале. В трениках, с пивом и уверенной миной миротворца ООН.
— Ты где шлялась? — начал он сразу. — Мы тебя весь вечер ждали. Ужин-то кто будет разогревать?
Она скинула сумку на кресло.
— «Шлялась», Виктор? А ты не в курсе, что я работаю? Или ты думал, я в караоке до утра?
— Не начинай. Ты же знаешь, мама волнуется. Она тебе даже порог подмела — хотела, чтобы ты почувствовала, что здесь тебя ждут.
Алена не выдержала. Засмеялась. Горько.
— Подмела?! Серьёзно?! Это гениально. Сначала вы высасываете из меня все соки, а потом подметаете порог, как будто я гость, пришедший из санатория!
Из кухни донеслось:
— Алена, ты опять пришла с настроением «я здесь лишняя»? Может, тебе стоит поговорить с кем-нибудь? Сейчас, говорят, много специалистов…
— Да, Инна, — закричала Алена в ответ. — Поговорить бы мне. С прокурором. Или психиатром. Только я не могу определиться, вы у меня вызываете больше уголовного отвращения или клинического ужаса.
Костя появился в дверях. Без рубашки, с бутербродом.
— Эй, это вообще-то моя квартира тоже. Тебе чё, сложно со всеми нормально жить?
— Да ты даже шторы не можешь нормально повесить, — бросила Алена. — Не то что с людьми. И квартира — не твоя. Ни на бумаге, ни по совести. Ты тут — случайность.
Костя подошёл ближе. В глазах — злость. В руках — бутерброд.
— Слышь, не надо на меня наезжать. Я не виноват, что у нас дом сгорел.
— Я не виновата, что вы всё ещё здесь! — крикнула Алена, срываясь на визг. — Прошел ГОД, Костя! Вы обещали «на пару месяцев». Где компенсация? Где работа? Где хоть один шаг в сторону от холодильника?!
Нина Петровна заглянула в зал.
— Не ори. У Валентины Сергеевны давление. Она лежит в твоей спальне, между прочим.
Алена застыла.
— В моей спальне?..
— А что такого? Мы же семья.
— Нет, — медленно проговорила Алена, в голосе дрожало нечто холодное и смертельно усталое. — Мы не семья. Мы паразиты на теле одного терпеливого организма.
— Вот и началось. Опять её нравоучения! — вскрикнула Инна. — Сначала она нас приютила, а теперь из нас делает бомжей. Типичная бабская манипуляция.
— Знаешь, что, Инна? — Алена подошла к ней вплотную. — Когда я тебя вижу, мне хочется стать стереотипом. Выложить твои вещи за дверь, разрисовать твой чемодан надписями «назад в реальность» и вручить тебе лопату. Чтобы ты впервые в жизни почувствовала тяжесть ответственности.
— Алена! — вскрикнула Нина Петровна. — Это уже хамство!
— А то, что я готовлю вам, стираю, убираю, терплю ваши советы, слушаю лекции о своём «неправильном» характере — это, видимо, благотворительность? Или рабство? Или просто идиотизм?
Она прошла на кухню. Медленно. Спокойно. Как на казнь. Посмотрела на стол. На их праздничный сервиз. Всё ещё стоял. Как символ их власти.
И с хрустом скинула всё с него на пол.
Посуда разбилась — красиво, с музыкой. Куски летели, как слова, которых она не говорила год. Звякнули тарелки. Зашипела горячая еда на линолеуме. Кто-то вскрикнул.
— Всё! — закричала Алена. — Хватит! Я не собираюсь быть удобной! Я не халат на крючке, который можно снять, если вдруг стало холодно. Я — человек. И у меня кончился лимит терпимости.
Тишина. Даже холодильник, казалось, замолк.
Первой очнулась Нина Петровна:
— Ты больная! Психическая! Мы у тебя — а ты…! Это что вообще такое?! Ты с ума сошла?!
— Да. И знаешь, Нина Петровна, в моём состоянии я могу позволить себе быть безумной. Я могу выгнать всех, кто живёт здесь нахально, без уважения и совести. И вот что я скажу: собирайтесь. Все. До выходных, чтобы духа вашего не было.
Виктор поднялся, будто его ударили по голове.
— Алена, ну ты чего? Ты хочешь развода? Ради… посуды?
Она посмотрела на него, как на чужого.
— Ради уважения. К себе. К жизни. К дому. Ради того, чтобы не стать той женщиной, которая тридцать лет терпела, потому что «некуда идти». У меня есть куда. Я иду туда, где меня не заставляют жить на заднем сиденье.
Она повернулась и вышла в коридор. Села. На этот раз не плакала. Только сидела и слушала, как за спиной кричат, возмущаются, обвиняют. А она молчала. Потому что внутри — было очень тихо. Приятно. Опасно. Решительно.
Утро началось со звука чемоданов, глухих, раздражающих, будто кто-то скребся изнутри шкафа, в который Алена год назад добровольно себя и заперла. Сначала — чемодан Кости, с не закрывающейся молнией и драной биркой, «из Сочи, 2007». Потом Инна — с тремя пакетами, в которых булькало что-то маринованное. Видимо, на память. Потом — хрустальная ваза в руках Нины Петровны, аккуратно обмотанная её старой кофточкой. Даже не вещами, а символами их захвата пространства.
Алена сидела на кухне, в футболке и халате, с чашкой чая. Без макияжа, без улыбки — зато впервые без нервного тика в левом веке.
— Мы уходим, но ты ещё пожалеешь, — прошипела Нина Петровна, останавливаясь в дверях.
— Уже жалею. Что не выгнала раньше, — спокойно ответила Алена, не поднимая взгляда.
Инна прокатилась мимо с таким лицом, будто несёт на спине крест семейной драмы.
— Ты разрушила всё, Алена. Семью. Отношения. Традиции. Всё.
Алена слабо усмехнулась.
— Вы уже пришли, когда тут всё было. А сейчас просто уходите, и всё. Не приписывайте себе заслуги — вы здесь были не строителями, а квартирантами. Без оплаты.
Костя что-то буркнул, но по выражению лица было видно: этот диалог ему не по силам. Он бы предпочёл стукнуть дверью и съесть хот-дог. Возможно, даже сделал бы это одновременно.
Когда за ними закрылась дверь, наступила пауза. Знаете такую? Она как мороз. Он не холодит, он прожигает. Пальцы дрожат, чай остывает, а внутри — тишина, но такая, будто кричишь в бездну.
Виктор вышел из спальни. Помятый, в стоптанных тапках. Удивлённый, как будто не понял, что всё случилось.
— Ты правда их выгнала?
Алена подняла глаза.
— Ты думал, я снова передумаю? Ага. Просто поругаемся, как всегда. Потом я приготовлю котлетки, мама скажет: «О, ничего себе, даже не сгорели!», Инна попросит кредитку, Костя опять повесит свои носки на батарею, и жизнь продолжится, как в дурной мыльной опере? Нет. Мне не пятнадцать. Я устала играть в «жену святого терпения».
Виктор сел напротив.
— Может, рано ты? Всё-таки семья… Мать моя…
— А я кто тебе? — перебила она. — Подруга по несчастью? Бабушка на подработке? Вечный терпила, который «поймёт, простит, накормит»? У нас вообще была с тобой семья? Не коммуналка, не пионерлагерь, не приют для взрослого безделья. Семья. Любовь. Поддержка.
Он отвёл взгляд.
— Ты знаешь, я… Я не справился, да?
— Нет, Виктор. Ты даже не пытался. Ни разу. Ты сидел между мной и своей мамой, как кусок варёной морковки: ни вкуса, ни пользы, только в салате болтаешься.
Он опустил голову.
— Я не знал, что тебе так тяжело.
— Ты и не хотел знать. Легче же закрыться на балконе с газеткой и пивом, чем услышать, что жена твоя каждый вечер ревёт в ванной, пока вся ваша «семья» жрёт то, что она купила на свои деньги.
Он кивнул. Медленно.
— И что теперь? Развод?
— Да.
Тишина.
Виктор смотрел на неё, как школьник, которого только что вызвали к доске, и он забыл не только правила, но и кто он вообще такой.
— Алена… может, можно всё вернуть?.. Постараться… начать заново?..
Она долго смотрела на него. И ответила не сразу.
— Понимаешь, Виктор. Тут не заново надо. Тут «впервые». А у меня уже нет на это сил. Я год жила, как мебель. Уютная, удобная, немножко с потертостями — но молча стояла на своём месте. А теперь я живу. Сама.
— Но ты же одна останешься… — голос у него сорвался. Он был действительно испуган.
— Не одна. А свободная. Это, знаешь, большая разница.
В этот вечер Алена сидела на балконе. С бокалом вина. На её ногах лежал кот, которого она подобрала ещё осенью — и которому запрещали быть в квартире, потому что у Инны аллергия «на всё пушистое».
В квартире было тихо. Так тихо, что слышно было, как щёлкает крышка от освежителя воздуха в туалете. И это была прекрасная тишина. Тишина без скандалов, без «А где соль?», без чужих сланцев под ногами.
Телефон завибрировал. СМС от Виктора:
«Прости, если сможешь. Но если что — я всё понял. Всерьёз.»
Она прочитала, закрыла телефон и улыбнулась.
— Ну хоть кто-то что-то понял.
Ночь была долгой. Но впервые за много лет — не страшной.
Она поставила чашку в раковину, провела рукой по столешнице и подумала: «Этот дом — снова мой. А я — снова я».
И больше — ни шагу назад.
Эпилог
Через три месяца Алена сменила замки. Купила новый диван. Подала документы на развод. Уволилась с работы, на которую шла с тоской, и устроилась в небольшую клинику рядом с домом — меньше платят, но душа не вытекает в пробке по дороге туда.
Иногда ей писали — Инна, Нина Петровна, даже Костя. Она не отвечала. У неё больше не было времени на жалость.
У неё была жизнь. С её тишиной, котом, утренним кофе и фразой, которую она теперь произносила с удовольствием:
— Я здесь живу. Я. Не они. Не ради кого-то. А ради себя.
И это, чёрт побери, был счастливый конец. Хотя бы на этой странице.
