— Ну что, хозяйка, опять пельмени из магазина? — Свекровь вздохнула, театрально, как в плохом сериале, и покачала головой, будто поймала Ксению за чем-то позорным.
Ксения не ответила сразу. Она стояла у плиты, закрыв крышку кастрюли чуть сильнее, чем нужно — грохот крышки по эмалированной поверхности сказал за неё всё. Пельмени из магазина, да. Но сварены с душой. Или с тем, что от этой души осталось после двух рабочих смен, одного визита в ЖКХ и внезапного визита Тани — сестры Сергея, которая опять забыла предупредить, что приедет с детьми на целый день.
— Мам, не начинай, — лениво пробормотал Сергей, не отрываясь от телефона, и развалился на диване, как лягушка на берегу пруда. Он даже не заметил, как Ксения едва не выронила половник от раздражения. — Ксюш, ты же хотела что-то сказать?
Хотела. Уже два месяца, если быть точной.
— Да, — Ксения вытерла руки о фартук и села на край табурета. — Я больше не готова быть банкетной службой. У нас квартира, не кафетерий. Я устала. Устала мыть после всех посуду, накрывать, подстраиваться… Можно я хоть выходные проведу в тишине, с книгой и пледом, а не в варке щей для Елены Петровны и компании?
В комнате повисло молчание. Не потому что им нечего было сказать, а потому что это было новое. Такое не говорилось вслух. До этого момента Ксения была как шапка-невидимка — кормила, стирала, вытирала, но не мешала. А теперь… теперь она встала и заговорила.
— Ты что, психанула? — свекровь прищурилась. — Это же семья! Мы же к тебе как к родной!
— Родные обычно спрашивают, удобно ли прийти, — спокойно сказала Ксения. Но в голосе уже зашевелилось что-то острое. — А не вваливаются с банками солений и претензиями к полу.
Сергей заёрзал.
— Ну ты преувеличиваешь. Мамы немного… ну, эмоциональные. Но ты же знаешь, они ж тебя любят.
— Любят? — Ксения рассмеялась. Сухо, безрадостно. — Сергей, у тебя мать называет меня “эта твоя”. А тётя Рита спрашивает, когда ты «наконец-то найдёшь себе нормальную бабу, которая и готовит, и шьёт, и рот не открывает по пустякам». Это, по-твоему, любовь?
— Ну они же в шутку, — пробормотал он. — Это у них стиль общения такой.
— Тогда у меня тоже будет стиль. Молчание. И двери, закрытые на замок.
Она встала и пошла в комнату. Села на кровать, вслушиваясь в тишину после её слов. Нет, не тишина. Шорохи. Елена Петровна на кухне громко шепталась с сыном. Как в школьной столовой — «эта твоя Ксения» в очередной раз стала темой обсуждения.
Она знала, что это не конец. Что это только начало.
На следующий день всё пошло по накатанной. Утром Сергей уже ходил по квартире с видом святого страдальца.
— Ты, может, накатала бы маме смс? Типа… ну, что вчера перегнула палку. Она ведь обиделась.
— А я вот не обиделась? — Ксения стояла в прихожей, собираясь на работу. — Ничего, что мне самой потом всю ночь снились банки с грибами и влажные салфетки для тёть?
— Ну это ведь твоя семья тоже. Через меня.
— Вот через тебя и пусть идёт обратно. Я себя в этой цепочке больше не вижу.
Он молчал. Потом развернулся и ушёл в кухню, как герой немого кино.
Вечером она пришла домой поздно, с пакетами. Устала, как ломовая лошадь. Мечтала о ванной, о чайнике и о том, чтобы никто не просил, не трогал, не говорил.
Но на кухне сидела Елена Петровна. Опять. С тремя контейнерами салатов, двумя пакетами и лицом, полным материнской боли.
— Я принесла. Думаю, ты не справляешься, раз на всех магазинные пельмени.
Ксения вдохнула. И выдохнула.
— А вы зачем в квартиру зашли?
— У меня есть ключ, — пожала плечами свекровь. — Я же мать Сергея. Ты что, против?
Эта фраза прозвучала как пощёчина. Молчаливая. Липкая.
Ксения смотрела на неё и чувствовала, как внутри всё застывает. Эта квартира больше не была её убежищем. Её домом. Это стало проходным двором, где ключи раздавали, как конфеты на утреннике.
Сергей пришёл позже. Снова с виноватым видом. Сел рядом, даже не обняв. Просто выдохнул:
— Мам просто волнуется за нас. Она же добра хочет. Не делай из этого трагедию, а?
Ксения не ответила. Просто встала, подошла к двери и повесила на неё цепочку. Впервые за всё время.
Напряжение тянуло жилы. Как тонкая проволока под ногами канатоходца. Один неверный шаг — и полетишь вниз.
Она ещё не знала, что падение вот-вот начнётся.
— Это уже ни в какие ворота, Ксюша. Ну правда. Ты чего? С цепочкой, с фразами в духе “не заходите без звонка”… Мы что, соседи теперь? — Сергей не просто раздражался. Он кипел, как электрочайник с известковым налётом, который забыл выключиться. — Ты, по-моему, совсем оборзела.
— А ты, по-моему, так и не понял, где живёшь. Не в маминой квартире. Не в бабушкиной. И не в армейской казарме. Мы — взрослые люди. Взрослые. Люди. Пара. Помнишь, как это работает? — Ксения стояла напротив, скрестив руки. Вид у неё был не “озверевшей фурии”, как он потом скажет маме, а усталой женщины, у которой уже не осталось внутреннего клея, чтобы склеивать эту разваливающуюся конструкцию под названием “семья”.
— Вот именно, мы пара! А ты ведёшь себя как… как заложник в собственном доме!
— Потому что я и есть заложник! Ещё один приход “тёти Гали с дарами”, и я пойду в декрет по уходу за психикой. Я не служанка! Я не столовая! Я — человек!
— Не ори.
— А ты не свисти. — Она подошла ближе. — Ты сам хоть раз встал между мной и твоей мамой? Хоть раз сказал: “Мама, ты не права”?
— А она не права, по-твоему? Она хочет, чтобы у нас был дом — тёплый, с роднёй, с разговорами…
— А я хочу, чтобы в моей ванной не сушились её колготки!
На этом моменте началось то, что позже можно было бы назвать «первым актом войны».
Сергей, шумно вздохнув, подошёл к тумбочке у двери, достал ключ Елены Петровны и демонстративно сунул его в карман.
— Всё. Забрал. Чего ещё надо?
Ксения прищурилась.
— Ты думаешь, дело в железке? В куске металла?
— А в чём тогда?
— В тебе, Серёжа. В том, что ты 35 лет, а всё ещё “маменькин сынок”, который ждёт одобрения за каждый чих. А я, между прочим, не нанималась вам тут щи варить и баню топить. У меня тоже есть границы. Личное. Пространство. Слышал?
Он отвернулся. Потом выдохнул. И снова попытался сыграть в “мир-дружбу-жвачку”:
— Ну ты же знала, на ком замуж выходишь. У нас семья большая, тёплая…
— Она тёплая, как кипяток из чайника в лицо. И я больше не собираюсь обжигаться.
А потом случилось то, что взорвало остатки мира между ними.
В пятницу, когда Ксения пришла с работы — усталая, не крашеная, не накрахмаленная и не боевая, — в квартире стоял запах тушёнки и… духи «Красная Москва».
На кухне, у раковины, стояла Елена Петровна. В халате. В домашнем. Своём. Она просто пришла… и осталась.
— Я у Серёжи спросила, он не возражал. У меня ремонт, а тут уютно, привычно. Я всего на недельку. Ты ж не против, Ксюша?
Ксения не ответила. Она села на край кровати. У неё затряслись руки.
— Я не против. Я — ПРОТИВ, — сказала она потом. Голос был ровный, спокойный. Слишком спокойный.
— Ну не истери, Ксюша, — Елена Петровна накинулась. — Ты, видимо, с ума сходишь одна целыми днями. Всё тебе не так. Пельмени — не те, родня — не та, квартира — не по фэншую. А сама кто? Мать одиночка без детей? Тряпка ты, а не жена. Вот моя подруга Валя, так у её сына жена — золото. Всё терпит. И борщ на столе, и тапки греет. А ты? Только и знаешь, что нотации читать.
Ксения встала. Медленно. Без истерик.
— Пошли вон. Обе. И ты, Елена Петровна. И ты, Серёжа. Вы в одной упряжке. Мне тут больше нечего ловить.
— Ты мне указывать не будешь! Это квартира моего сына! — взвизгнула свекровь.
— А ты в ней — никто. Ни прописки, ни уважения. Всё, что было, ты растоптала своим “я же мать”.
Сергей пытался вставить что-то, промямлил про “давайте не ссориться”. Но уже было поздно.
Ксения пошла в коридор. Открыла шкаф. Достала чемодан. И, вместо того чтобы собирать вещи себе — начала складывать вещи мужа. По одной. Аккуратно.
— Ты что, выгоняешь меня?
— Нет. Я выпускаю себя. А тебя — да, выгоняю. С вещами. И с мамой. У вас будет идеальная пара: борщ, тапки, “Красная Москва” и одна ванна на двоих.
На лестничной клетке она стояла потом ещё долго. Дышала. Молча. Как после пожара.
Дом остался позади. Салаты, “тёти Риты”, пассивная агрессия и муж, у которого позвоночник есть, но использовать он его не умеет.
В голове было пусто. В сердце — ком.
Но впервые за несколько лет было тихо.
— Ты офигела, Ксения. Сама потом приползёшь, — крикнул он из-за двери. Голос — злой, отчаянный, неуверенный.
Она только усмехнулась.
— Никогда больше. Запомни, Серёж. Никаких «приползти». Я — не змея. Я — птица. А ты со своей мамой хоть в гнездо обратно залезай.
Но это был не финал. Это был аперитив. Потому что наутро позвонила Таня — сестра Сергея. Сказала, что “раз ты выгнала мать, будь добра сама к нам приехать и всё объяснить папе”.
И вот тогда загорится по-настоящему.
Телефон зазвонил в девять утра, когда Ксения только собиралась налить себе второй кофе и попробовать понять, как вообще теперь будет жить. Голова гудела после вчерашнего. Сердце ещё сворачивалось в кулак — то ли от страха, то ли от облегчения. В комнате была та самая редкая тишина, о которой она мечтала. Ни скрежета кастрюль, ни щебетания “родственных душ” на кухне, ни воплей из телевизора Елены Петровны: “Серёжа, посмотри, какая у неё кофточка безвкусная! Неужели так ходят?”
Просто — тишина. И звонок. Внутри.
— Да? — коротко.
— Ксюш, привет. Это Таня. — Голос не терпел ни возражений, ни утренней небритости эмоций. — Мы тут с мамой… в общем, ты, конечно, вчера перегнула. Очень. Мама плакала. Папа в шоке. Ты могла бы хотя бы объяснить, что с тобой происходит?
Ксения молчала. Пауза повисла, как пыльная люстра в хрущёвке.
— Я ничего не должна объяснять. Ничего. Вам. И особенно ей.
— А вот и должна! — резко, даже с каким-то обиженным достоинством выстрелила Таня. — Ты часть семьи. И если ты заявляешь, что «никто не имеет права», — то ты, может, вспомни, кто тебя поддерживал, когда ты работу потеряла? Кто давал вам деньги на ремонт?
— Я, наверное, — усмехнулась Ксения. — А потом ещё и благодарила за это кастрюлями и салатами. Я не отрицаю, что помощь была. Но это не билет в рабство, Таня.
— Значит так, — повысила тон Таня. — Если ты себя неадекватно чувствуешь — так и скажи. По-человечески. А устраивать спектакли и выгонять мать из собственной квартиры — это дичь, Ксюш.
— Собственной? — Ксения зарылась рукой в волосы. — Она не прописана тут. И не жила. Ни дня. Но считает квартиру своим гнездом. Потому что, видите ли, её сын в ней живёт.
— Ты сама всё разрушила. Сама. — Таня вскипела. — Думаешь, найдёшь себе лучше? Своих родных вышвырнула — и что теперь?
— Теперь я буду жить.
Но это было только начало. Через два дня пришло письмо — бумажное, как из какого-то другого века. Почерком Сергея. Мол, он не хочет скандала, но будет подавать на раздел имущества, “потому что квартира-то куплена на деньги его родителей”.
— Браво, — Ксения вслух прочитала, допивая чай. — Сын маминой подруги официально становится сыном своей мамы. Что дальше? Алименты на тазик борща?
На следующее утро она открыла дверь — и увидела её.
Нет, не Елену Петровну. Ту Ксению, которую давно забыла.
В зеркале — женщина. Без фартука. Без тревоги. В новой стрижке. С губами цвета вишни, не заветренными, а с помадой. В кофте, купленной не на распродаже по принципу «лишь бы прикрыть бока», а красивой. Вызывающе честной.
Она пошла в кафе. Не в то, где «бизнес-ланч по карточке», а в своё любимое. Там пахло ванилью, и был вишнёвый пирог, который ей всегда казался непозволительной роскошью. Но сейчас — позволила.
Села у окна. Напротив — пожилая пара. Он подавал ей салфетку, она криво улыбалась и что-то рассказывала. Не громко, не поучительно. Просто — говорили.
“Неужели так бывает?” — подумала Ксения.
На следующий день она пошла к нотариусу. Заявление на раздел квартиры. Чётко. Без истерик. Документы собраны. Всё по закону.
И ровно в тот момент, когда она выходила из офиса — он стоял у двери. Сергей. Ссутулившийся, с двумя торбами под глазами. Лицо как будто кто-то прогладил утюгом — и неудачно.
— Мы можем поговорить? — тихо. Уже без надрыва. Как будто он понял. Что-то.
Она кивнула. Сели на скамейку у парка.
— Ты правда подала?
— А что ты ожидал?
Он потёр виски. Было видно, что ночи ему больше не улыбаются. И кофе теперь не в её кружке с надписью “Я сама королева, мне не нужен принц”.
— Я… наверное, дурак.
— Не наверное.
— Просто… мама…
— Не прикрывайся мамой, Серёж. Тебе 35. И она не всегда будет рядом. А я была. Пока ты не выбрал её вместо нас.
Пауза. Он смотрел в землю. Потом — на неё. Слишком долго. Слишком поздно.
— Ты ещё можешь вернуться, — с надеждой. — Я… я всё понял.
— Я нет.
— В смысле?
— Я больше не хочу быть той женщиной, которая всё время говорит “ничего, переживём”. Я уже пережила. Теперь — живу.
Он встал. Резко. Словно собирался что-то бросить. Но промолчал. И пошёл прочь. Один.
А она осталась.
Через неделю она купила кресло — старомодное, с высокой спинкой, с яркой обивкой. Сидела в нём с чашкой какао, завернувшись в плед. Без визитов. Без скандалов. Без пельменей на шесть ртов.
На стене — пустота. Там когда-то висел их совместный снимок. Сейчас там — просто стена. Голая. И это, как ни странно, тоже была свобода.
На кухне зазвонил телефон. Номер — неизвестный. Женский голос, молодой.
— Здравствуйте. Меня зовут Ольга. Я… я ваша бывшая племянница. Ну, если так можно сказать. Танина дочь. Мама говорит, что вы монстр. А я всегда думала, что вы классная. Может, кофе как-нибудь?
Ксения улыбнулась. Это была та самая “молодая кровь” — но без яда, без пассивной агрессии. Просто — попытка понять.
— Можно. Но только в кафе. У меня теперь режим. К себе не пускаю без справки о нормальности.
И вот так — через боль, разрыв, скандалы и письма от “юридических наследников мамы” — она осталась. С собой. Но это было самое честное из всех “осталась”.
