— Ты чё стоишь, как истукан? — раздался резкий голос. — Подвинься, дай матери стул. И воды принеси. Умаялась я.
Я сжала губы, чтобы не накричать или не разрыдаться. Оба варианта казались одинаково унизительными.
Роман стоял рядом, съёжившись, будто ждал удара. И он последовал — но не от меня.
Он бросился выполнять, будто по команде. А я смотрела на чемодан. Такой же, как десять лет назад, когда Маргарита Степановна «заскочила на пару недель» из-за протечки у соседей сверху. Тогда она задержалась на полгода. Потом у неё «разболелась спина», потом «не успевала искать жильё». А когда наконец съехала, я выдохнула. Теперь же причина была новая: квартиру она отписала младшей дочери, потому что та «не могла в съёмной».
— Ну куда мне было деваться? — продолжала она, не ожидая ответа. — К Наташке с её мужем-иностранцем? Ты представляешь эту обстановку? Он по-русски только «привет» и «пока» знает. Да ты же меня знаешь, Леночка…
Я знала. Очень хорошо знала.
— Ты даже не спросила, — тихо сказала я. — Просто сообщила, что переезжаешь.
— Ой, да ладно тебе, будто я через суд подавала! — Она фыркнула и плюхнулась на стул с театральным вздохом. — Не по своей же воле. Жизнь заставила. Вот и всё.
А «жизнь», как обычно, оказалась я.
На кухне пахло петрушкой и раздражением.
Я рубила зелень, будто это было её воплощение. Нож стучал по доске — единственный звук в квартире. Роман, как всегда, исчез. Маргарита Степановна спала. Днём. На моём диване.
Я не могла привыкнуть. Ни к её тапкам, брошенным посреди коридора, ни к бесконечным «А вот в наше время…» за ужином. Ни к тому, что теперь она распоряжалась на моей кухне.
— Ты не так раскладываешь вилки, Маргарита Степановна, — как-то не выдержала я.
— Я ж навожу порядок, — обиженно ответила она. — А у вас тут бардак, как в коммуналке. Ни уюта, ни души.
Души?
Её «душа» пахла мятными таблетками, гремела кастрюлями и шелестела пакетами с её любимой перловкой. Она вставала раньше всех, ходила босиком, громко зевала. Ругала телевизор. А ещё критиковала Романа при мне, будто я её союзница.
— Женщина должна быть как плюшевое одеяло. А не как ёжик в тумане, — это про меня. Вслух. Пока я резала лук.
Роман молчал. Он всегда молчал, когда говорила мать. Лишь иногда опускал глаза. Как в тот день, когда сказал:
— Мам, ты не против пожить у нас немного?
«Немного» растянулось на три месяца. А вчера она развесила своё бельё на моём балконе. Даже не спросив.
Я смотрела, как на верёвке колышется её лифчик, и представляла, как беру ножницы и… перерезаю эту верёвку. Раз и навсегда.
— Я перестелила тебе постель, — объявила Маргарита Степановна за завтраком. — Простынь у тебя, конечно, жёсткая. Надо бы новую купить.
Я едва не выронила чашку.
— Вы… были в нашей спальне?
— Ну а где же ещё твоя кровать, Леночка? На балконе? Я ж не чужая, чего ты?
Перед глазами встала картина: её руки в моём шкафу, её нос в моих подушках. А я…
Стою. И молчу.
Вечером я попыталась поговорить с Романом.
— Она… заходит туда, когда меня нет. Копается в вещах. Мне это неприятно, понимаешь?
Он уставился в телевизор.
— Ну ты же знаешь её. Она просто хочет помочь.
— Помочь? Это вторжение, Рома.
— Ты преувеличиваешь.
— А ты трусишь.
Он отвернулся. А я пошла на кухню и молча перемыла ложки, которые она «помыла» в холодной воде. У неё «руки болят от горячей». На следующий день она пересыпала мои специи в банку «поудобнее» и заявила:
— Всё равно ты ими редко пользуешься. Для твоего супа хватит соли да перца.
Я хотела закричать. Но сдержалась.
А потом… я застала её в нашей спальне. Она гладила Романову рубашку.
— Ты ж вечно занята. Я хоть помогу по-женски.
По-женски.
Во мне что-то лопнуло. Как нитка, которую слишком сильно натянули.
— Маргарита Степановна, — я подошла ближе, — не надо мне «помогать». Я справляюсь.
— Ты чего такая? — Она округлила глаза. — Я ж от чистого сердца. Как родная.
— Вы и есть родная. Но не мне. Ему.
Я вышла, хлопнув дверью.
Роман вернулся поздно. Усталый, с ноутбуком, с глазами в пол. И с печеньем.
— Маме, — сказал он, протягивая пачку. — Просила «чего-нибудь к чаю».
— А мне что? Мешок терпения и улыбку?
Он вздохнул.
— Лена, ты всё усложняешь. Это ненадолго.
— Знаешь, как это «ненадолго» называется? Оккупация. Мягкое вторжение с ностальгией по совку.
Он промолчал.
На следующий день, вынося мусор, я увидела… документы. Торчали из её сумки.
Не специально. Но увидела.
Договор дарения.
Квартира теперь целиком на имя её младшенькой — Наташки.
— Ты знал, что она переписала квартиру? — спросила я вечером, когда Маргарита Степановна захрапела перед телевизором.
Он смутился.
— Ну… знал. Она сказала. Но просила тебе не говорить.
— Чтобы я верила, что это «ненадолго», да?
Он молчал.
— И тебя не смущает, что мы теперь «временное жильё», пока сестрёнка наслаждается её квартирой?
— Ну не выгонять же её…
— Она не на улице. Она сама всё решила. А я — гостья в собственном доме.
Тут вошла Маргарита Степановна.
— О чём это вы шушукаетесь? Лен, ты чего надулась?
— Я? Просто живу в доме, где мне больше нет места. Потому что всё ваше. Стол — ваш. Мнение — ваше. Муж — тоже ваш.
— Ну хватит драматизировать! Я же стараюсь не мешать!
— Вы не мешаете. Вы поселились. Как старый шкаф — стоите, и никто не видит, что за вами пусто.
Роман встал.
— Всё, хватит. Я устал быть между вами. Я не судья. Я сын. И муж. Но больше всего я — человек, который хочет просто жить без скандалов.
— А я хочу, чтобы хоть что-то было моим. Хоть один угол.
— Ты хочешь, чтобы я выгнал мать?
Я посмотрела на него. Устало.
— Я хочу, чтобы ты выбрал, кто тебе дороже.
Он молчал. А потом тихо сказал:
— Прости.
И вышел.
Он вернулся под утро.
Тихо закрыл дверь, положил ключи. Сел на край кровати.
— Я нашёл ей пансионат. Хороший, ухоженный. Всё оплачу. Наташка поможет.
Я кивнула. Не сказала ни слова.
— Там ей будет хорошо. А у нас… всё наладится, если захочешь.
Я смотрела в окно. На балконе висела её прищепка — кривая, как её взгляды на жизнь.
— А ты? — тихо спросила я. — Ты со мной?
Он долго молчал.
— Да, — наконец ответил. — Просто дай мне шанс. Я не заметил, как всё зашло так далеко.
Через три дня она уехала. Без сцен. Только бросила на прощанье:
— Молодёжь нынче… неблагодарная. А у нас было по-другому.
Я не ответила.
Когда дверь закрылась, я долго смотрела на неё. Будто в квартире стало на одного человека тише.
Я не прыгала от радости. Не праздновала победу.
Я просто достала новую скатерть. С жёлтыми цветами.
Поставила чайник. Села. И впервые за долгое время услышала… тишину.
Прошло три месяца. Казалось, жизнь наладилась. Маргарита Степановна жила в пансионате, Роман стал больше времени проводить дома, а я наконец почувствовала, что дышу полной грудью.
Но однажды вечером раздался звонок.
— Лена? Это Наташа. — Голос дрожал. — Маме плохо. Её увезли в больницу.
Роман побледнел, схватил ключи и выбежал, даже не попрощавшись. Я осталась стоять посреди кухни, сжимая край стола.
Больница встретила нас запахом антисептика и тихим гулом чужих разговоров. Маргарита Степановна лежала бледная, с капельницей в вене.
— Инсульт, — коротко сказал врач. — Состояние тяжёлое.
Роман сел возле кровати, сжал её руку. Она слабо пошевелила пальцами, но не открыла глаза.
— Мам… — голос его сорвался.
Я стояла в дверях, чувствуя себя лишней.
Дни слились в череду больничных коридоров, бессонных ночей и молчаливых укоров. Роман почти не разговаривал со мной. Он жил между работой и больницей, а я… я просто ждала.
— Она не виновата, — как-то ночью сказал он, уставившись в стену. — Она просто… хотела, чтобы все были счастливы.
Я не ответила.
Маргарита Степановна умерла тихо, под утро. Без последних слов, без драмы. Просто перестала дышать.
На похоронах было много людей, которых я не знала. Родственники, соседи, подруги — все говорили, какая она была замечательная.
— Она так любила вас обоих, — всхлипывала Наташа, обнимая Романа.
Я стояла в стороне, сжимая зонт от дождя.
После похорон дом наполнился тяжёлой тишиной. Роман замкнулся в себе, перестал спать, начал пить.
— Ты даже не попрощалась с ней, — как-то бросил он, глядя на меня пустым взглядом.
— Я не могла, — прошептала я.
— Не могла или не хотела?
Мы больше не спорили. Мы просто… существовали.
Через месяц Наташа принесла коробку с вещами Маргариты Степановны.
— Это вам, — сказала она, избегая моего взгляда. — Мама хотела, чтобы вы… ну, вдруг пригодится.
Роман взял коробку, словно это была последняя ниточка, связывающая его с матерью.
В тот вечер он напился. Впервые за всё время.
— Ты её ненавидела, — бубнил он, качаясь на стуле. — Ты рада, что её нет?
— Роман, хватит.
— Нет, не хватит! — Он ударил кулаком по столу. — Ты никогда не пыталась её понять!
Я не стала отвечать. Просто вышла на балкон. Дождь уже закончился, но воздух всё ещё был влажным.
На следующее утро я проснулась от странной тишины.
Роман лежал на диване, неестественно бледный. Пустой пузырёк снотворного валялся на полу.
— Роман? — голос мой дрогнул.
Он не ответил.
Скорая констатировала смерть. Передозировка.
— Возможно, случайно, — сказал врач. — Но… вряд ли.
Я сидела на кухне, сжимая в руках ту самую коробку. Внутри лежали старые фотографии, письма… и договор дарения.
На обороте — дрожащая надпись:
«Простите меня. Я просто хотела, чтобы все были счастливы»
Я не пошла на его похороны.
Просто взяла ту самую скатерть с жёлтыми цветами, накрыла стол и поставила два стакана.
Один — для него.
Другой — для той, кого я так и не смогла простить.
А потом выпила третий. Одна.
Дом был пуст.
И на этот раз — навсегда….
