— Лариса, ты же не против? — голос Николая звучал спокойно, словно речь шла о покупке молока.
Я подняла глаза от вязания и увидела, как он кладет на стол папку. Что-то в его движениях было слишком осторожным, словно он нес хрупкую вазу.
— Мама сказала, ты не будешь против, если она оформит дачу на себя.
Слова повисли в воздухе. Я смотрела на папку, на его руки, на то, как он избегает моего взгляда. В животе что-то сжалось холодным комом.
— На себя? — переспросила я, и голос мой прозвучал чужим.
— Ну да, документы в полном порядке. Юрист подготовил, надо только подписать.
Юрист… Значит, все уже решено. Не спрашивая, не обсуждая. В моей голове будто включили радиопомехи. Какие-то отдельные мысли, не складывающиеся в слова.
— Колян, а что я? — спросила тише. — Я там ж столько труда вложила.
— Да ты не волнуйся! — он уже улыбался, довольный, что худшее позади. — Мама же не выгонит нас. Просто так ей спокойнее.
Спокойнее ей. А мне? А нам?
Я посмотрела на эту папку, как на пропасть. Двадцать лет я сажала там цветы, красила забор, меняла обои в спальне. Мои руки помнят каждый гвоздь, каждую трещину на стенах. И теперь…
— Можешь подписать завтра, спешить некуда, — добавил он и пошел к холодильнику. — Я пиво возьму.
Некуда спешить. Да, конечно. Ведь я же просто приложение к этой семье, а не человек с мнением и чувствами.
Я взяла папку. Руки почему-то дрожали.
— Коля? — позвала я его, когда он уже почти исчез в коридоре.
— Да? — обернулся, даже не подозревая, что сейчас произойдет.
— А если я не подпишу?
Пауза. Долгая, неловкая пауза. На его лице медленно проступало непонимание.
— Как это не подпишешь? — растерянно спросил он. — Это же просто… просто бумажка.
Просто бумажка. Вот так он и смотрит на всю нашу жизнь — как на просто бумажку. А я вдруг поняла, что уже давно для него именно такая — просто, словно мне даже возражать не положено.
— Да ничего, — сказала я и отвернулась. — Иди, пей свое пиво.
Он пожал плечами и ушел. А я осталась сидеть на кухне, глядя на эту треклятую папку. И в первый раз за много лет почувствовала себя чужой в собственном доме.
Ночные мысли
Храп Николая — знакомый, размеренный, как тиканье часов. Обычно он меня успокаивает, но сегодня раздражает. Я лежу в темноте, смотрю на потолок и не могу заснуть.
Две недели назад мы с ним покрасили забор на даче. Я была в его старой рубашке, вся в краске, счастливая. Он смеялся, увидев синюю полоску на моем носу. «Художница ты моя», — сказал тогда. А сегодня…
Сегодня он даже не спросил, почему я молчу за ужином.
В голове крутится одна и та же фраза: «Мама сказала, ты не будешь против». Не спросила, не поинтересовалась — сказала. И он принес эти документы, как счет за свет. Как что-то само собой разумеющееся.
Я переворачиваюсь на бок, пытаюсь унять дрожь в руках. Тридцать лет замужества. Тридцать лет я была женой, матерью, свекрови я делала компоты и варенья, терпела ее постоянные упреки. «Николенька на диете, а ты котлеты жаришь». «Николеньке холодно, включи обогреватель». «Николеньке тяжело на работе, не дергай его по пустякам».
А где я в этой картине?
Свет фонаря за окном падает на фотографию на комоде. Мы с Колей молодые, на фоне только что купленной дачи. Я помню тот день — нам было страшно и радостно одновременно. Кредит на пятнадцать лет, но свое место под солнцем.
Свое… Было.
— Спишь? — шепчу в темноту, хотя знаю, что он не проснется.
Он только сопит громче. Я накрываю голову подушкой, пытаясь заглушить его храп, но в ушах звучит голос свекрови: «Она же понимает, что дача семейная, правда?»
Семейная. Но, оказывается, не моя.
Я встаю, иду на кухню. Включаю чайник, сажусь за стол. Эта папка лежит там, где он ее оставил. Я открываю, читаю. Все чисто, юридически грамотно. Татьяна Ивановна Осипова становится единственным собственником дачного участка.
А Лариса Михайловна Осипова? А та, которая сажала яблони и ремонтировала крышу? Ее как будто и не было.
В горле комок. Я зажмуриваюсь, вспоминаю, как Николай два года назад обещал подарить мне на юбилей новое крыльцо. «Будет красивое, со столбиками, как ты хотела». Крыльцо так и не появилось, но я не обижалась. Думала, важно, что он помнит, что я мечтаю.
А теперь он даже не помнит спросить, что я думаю.
Часы показывают три ночи. Я так и сижу на кухне, обхватив чашку руками. И понимаю, что что-то внутри меня треснуло. Не разбилось — просто дало трещину. Как старая чашка, которую еще можно склеить, но она уже никогда не будет той же самой.
Утренняя встреча
Тамара Ивановна стоит на кухне в розовом халате, как королева в мантии. Увидев меня, поджимает губы.
— Рано проснулась, — произносит она вместо приветствия. — Или поздно легла?
Я наливаю себе кофе, пытаясь игнорировать тон. Но сегодня что-то во мне щелкает.
— Тамара Ивановна, я хотела поговорить о даче.
— О даче? — она поворачивается ко мне, и в ее глазах я вижу настороженность. — А что о даче?
— Николай сказал, вы хотите оформить ее на себя.
— И что? — голос становится резче. — Я же не выгоняю вас. Просто так правильнее.
Правильнее для кого? Я ставлю чашку на стол, стараясь контролировать дрожь в руках.
— Тамара Ивановна, я двадцать лет ухаживала за той дачей. Сажала, поливала, делала ремонт…
— Ну и что? — она прерывает меня. — Это ваша обязанность. Вы же невестка.
Невестка. Странное слово. Как будто я не человек, а приставка к семье.
— А если я не подпишу? — спрашиваю тихо.
Тишина. Тамара Ивановна смотрит на меня, как на взбунтовавшуюся горничную.
— Не подпишешь? — повторяет она, словно пробуя эти слова на вкус. — И что ты этим хочешь добиться?
— Я не хочу ничего добиваться. Я просто хочу, чтобы меня спросили. Чтобы я была не последним человеком, который узнает о важных решениях.
Она фыркает. Да, именно фыркает, как лошадь.
— Ларочка, ты же умная женщина. Понимаешь, что дача — это семейное имущество. А Николай — мой единственный сын. Кому же ей достаться, как не нам?
«Нам». Я не вхожу в это «нас».
— Я не говорю о наследстве, — отвечаю я спокойнее, чем ожидала. — Я говорю о том, что живу в этой семье тридцать лет и имею право голоса.
— Право голоса? — теперь в ее голосе откровенная насмешка. — Да ты что себе возомнила? Николай приносит деньги в дом, я воспитала его, помогаю ему. А ты? Ты просто жена.
Просто жена. Как просто бумажка. Похоже, я в этой семье стою ниже документа о собственности.
— Знаете что? — я встаю, оставляя недопитый кофе. — Вы правы. Я только жена. И мне надоело быть последним человеком в этом доме.
— Куда ты пошла?
— Собираться. Мне нужно подумать, хочу ли я быть частью семьи, где с женами не советуются.
Я ухожу, оставляя ее стоять на кухне с открытым ртом. И знаете, что странно? Мне не страшно. Мне даже легче, чем было час назад. Как будто я наконец сняла тяжелый рюкзак, который носила годами, не замечая его веса.
Решение
Сумка собирается быстро. Джинсы, свитер, нижнее белье — на пару дней хватит. Я кладу туда же паспорт и немного наличных. Не бегство — просто пауза. Время подумать.
На кухне Николай пьет чай с мамой. Они перестают разговаривать, когда я появляюсь.
— Лара, ты куда? — его голос удивленный, но не обеспокоенный. Как будто я просто объявляю о походе в магазин.
— К Ирине на несколько дней, — отвечаю коротко.
— Зачем? — теперь беспокойство появляется. Наконец-то.
— Подумать.
— О чем подумать? — Тамара Ивановна ставит чашку на стол с громким стуком. — Что за детские сады?
Я смотрю на них обоих. На сына, который всю жизнь слушался маму, и на маму, которая решила, что может управлять не только сыном, но и его женой. И что-то внутри меня окончательно ломается.
— Мне нужно понять, хочу ли я жить в семье, где я существую только на бумаге.
— Лара, о чем ты? — Николай встает, делает шаг ко мне. — Какая еще бумага?
— Та, которую я должна подписать. Та, о которой вы с мамой решили, не спросив меня. Та, после которой у меня не останется ничего. Даже права голоса, которого, как выяснилось, у меня и не было.
Я вижу, как он переводит взгляд с меня на маму и обратно. В его глазах медленно проясняется понимание. Но слишком поздно.
— Подождите, давайте обсудим…
— Обсуждать не о чем, — перебиваю я. — Я все поняла. И мне нужно время подумать, что делать дальше.
Я беру сумку и иду к выходу. В прихожей останавливаюсь, пишу записку: «Николай, хватит жить так, словно я только приложение к твоей маме. Если найдешь время подумать об этом между ее советами — звони. Лариса».
Кладу записку на тумбочку и выхожу. За спиной слышу их приглушенные голоса — он что-то спрашивает, она отвечает резко. Впервые за тридцать лет мне все равно, о чем они говорят.
Улица встречает меня утренней прохладой. Я дышу глубоко, как после долгого пребывания в душном помещении. Телефон звонит, но я выключаю его. Сейчас мне нужна тишина и подруга, которая может просто обнять и налить чай без расспросов.
Идя по привычной дороге к Ирине, я думаю о том, что жизнь иногда ставит нас перед выбором, когда уже некуда отступать. И что самое страшное — не остаться одной, а продолжать быть одной среди людей, которые тебя не видят.
Опустевший дом
— Николай, где соль? — спрашивает мама, стоя у плиты.
Я открываю шкаф, ищу, но почему-то не могу найти. Когда Лара готовит, все всегда под рукой.
— Да бросай ты эту соль! — раздражается мама. — Яичница и так сойдет.
Но я продолжаю искать. Странное чувство — как будто я впервые попал на эту кухню. Все привычное, но какое-то чужое.
— Николаша, садись есть. И объясни мне, что за истерику устроила твоя жена?
«Твоя жена». Не Лариса, не невестка — просто «твоя жена». И я вдруг слышу это так, как никогда раньше.
— Она не истерила, мам.
— Не истерила? — мама ставит тарелку передо мной. — Собрала чемодан и ушла. В нашем возрасте! Как какая-нибудь девчонка.
— Ей пятьдесят два, — почему-то говорю я. — И она не собрала чемодан, только сумку.
— Какая разница? — мама машет рукой. — Главное, что она показала свой характер. Я всегда говорила, что она упрямая.
Я жую яичницу и думаю о том, как Лара вчера смотрела на документы. В ее глазах было что-то такое… Усталость? Разочарование? Я тогда не придал значения.
— Знаешь, мам, может, ей правда было обидно.
— Что ты несешь? — мама останавливается посреди кухни. — Обидно из-за чего? Мы же не выгоняем ее с дачи!
— Но ее не спросили.
— Спросили о чем? — теперь в ее голосе раздражение.
— О том, что она думает. О том, согласна ли она. Мам, она же столько труда там вложила.
— Ты тоже трудился! И я тоже! Это семейная дача!
— Да, но… — я запнулся, не понимая, что именно хочу сказать.
— Николаша, ты же понимаешь, что я делаю это для тебя? Чтобы потом не было никаких проблем с наследством.
— Каких проблем? Мы же с Ларой…
— А если вы разведетесь? — мама садится напротив, берет меня за руку. — Я не хочу этого, конечно. Но в жизни всякое бывает. И тогда дача останется в семье.
Я смотрю на ее руку, лежащую на моей. Теплую, заботливую. И почему-то вспоминаю, как Лара делала то же самое, когда я приходил с работы усталый. Только у нее руки всегда были прохладными.
— Мам, а ты думаешь, я бы позволил Ларе отнять дачу?
— Не ты бы позволил, а закон, — строго отвечает она. — Николаша, я просто хочу обезопасить нашу семью.
Нашу семью. То есть мою маму и меня. А где Лара? И я вдруг понимаю, что моя жена была права. Мы с мамой за ее спиной решили, что для нее лучше. Как для ребенка.
Телефон лежит на столе молча. Я взял его несколько раз, чтобы позвонить, но так и не набрал номер. Что я ей скажу? «Извини, я не подумал»? Звучит жалко для тридцати лет брака.
— Николаша, та яичница остынет, — мама толкает мою тарелку. — И не грусти. Она придет. Куда ей деваться?
Я смотрю на мать и впервые задаюсь вопросом: а что, если не придет?
Возвращение
Три дня. Три дня я думала, ревела, разговаривала с Ириной до глубокой ночи. Три дня я пыталась понять, хочу ли вернуться в дом, где меня не слышат.
Но гнев прошел, осталась лишь усталость. И жалость — к нему, к себе, даже к его маме. Мы все заблудились в этой семейной игре, где каждый играет не ту роль.
Я возвращаюсь вечером. Дверь открываю тихо, но они меня слышат. Николай выходит в коридор, за ним — Тамара Ивановна. Оба молчат, ждут.
— Вы еще не подписали документы? — спрашиваю первым делом.
— Нет, — отвечает Николай. — Я подумал…
— Садитесь, — прерываю я. — Нам нужно поговорить.
На кухне та же папка лежит на столе. Я сажусь напротив них обоих и складываю руки.
— Тамара Ивановна, я понимаю, почему вы хотите оформить дачу на себя. Вы боитесь за сына, за наше имущество. Это нормально.
Она кивает осторожно, не ожидая такого начала.
— Но я устала быть невидимой в этой семье. Устала от того, что важные решения принимаются без меня. И я не буду с этим мириться.
— Лара… — начинает Николай.
— Нет, дай мне сказать, — останавливаю я его. — Я не собираюсь бороться за дачу. Если вы хотите — пусть будет на Тамаре Ивановне. Но я не подпишу эти документы.
— Почему? — спрашивает свекровь удивленно.
— Потому что подпись означает согласие. А я не согласна с тем, что со мной не считаются. Я не против того, чтобы дача была вашей, — я смотрю на обоих, — но я против того, как это было решено.
Николай берет мою руку. Я не отдергиваю, но и не сжимаю его пальцы в ответ.
— Лара, прости, я действительно не подумал. Я привык, что мама всегда права, и не спросил тебя.
— Это не о дачах, Коля. Это о том, что я в этой семье должна быть человеком, а не приложением к тебе.
Долгая пауза. Тамара Ивановна смотрит на нас, потом вздыхает.
— Может, вы правы, — говорит она неожиданно. — Я так привыкла решать за Николая, что забыла — у него есть жена. И семья у него теперь не только я.
Эти слова она произносит с трудом, но искренне. И я чувствую, как что-то во мне подтаивает.
— Тамара Ивановна, я никогда не хотела отнять у вас сына. Я просто хочу быть его партнером, а не тенью.
— Хорошо, — кивает она. — Давайте попробуем все обсудить. И решать вместе.
Я смотрю на Николая. В его глазах я вижу облегчение и немного стыда.
— Спасибо, — шепчет он.
— Не мне, — отвечаю я. — Нам всем.
За окном уже темно, но на кухне стало как-то светлее. Мы сидим втроем за столом, и впервые за долгое время я чувствую себя частью этой семьи. Не последним человеком в списке, а полноправным членом маленького, но важного союза.
Новое начало
Юридическая контора пахнет кофе и свежей краской. Мы сидим втроем в маленьком кабинете, где две недели назад готовились документы.
— Мы хотим аннулировать договор, — говорит Николай юристу.
— Полностью? — переспрашивает тот, поправляя очки.
— Да. И подготовить новые. Дача остается на мне, но я хочу добавить жену в документы как совладельца.
Юрист кивает, делает пометки. Я сижу рядом с мужем, и его рука лежит на моей. Тамара Ивановна устроилась в кресле у окна, молча наблюдает.
— Понял, — говорит юрист. — Совместная собственность. Это будет стоить немного дороже, но юридически правильнее.
— Стоить? — переспрашиваю я.
— Госпошлина, оформление. Около пятнадцати тысяч выйдет.
Я автоматически открываю сумку, но Николай останавливает меня.
— Я сам. Это мой косяк — мне и платить.
Мы выходим из кабинета через полчаса. Документы аннулированы, новые будут готовы через неделю. На улице начинает моросить дождь.
— Николаша, вызови машину, — просит Тамара Ивановна. — А то я простужусь.
Он нажимает на телефон, ищет такси. А я стою рядом и думаю о том, как все изменилось и как при этом осталось прежним. Свекровь все еще Тамара Ивановна, которая боится простудиться. Муж все еще Николай, который готов решать проблемы за меня. А я все та же Лариса, которая устает от семейной суеты.
Но что-то изменилось. Что-то важное.
— Лара, — вдруг говорит свекровь, — прости, если я была не права. Я правда хотела как лучше.
Я смотрю на нее. На эту женщину, которая тридцать лет была для меня не просто свекровью, а вечным напоминанием о том, что я недостаточно хороша для ее сына. И понимаю, что она тоже боялась. Боялась потерять контроль, боялась остаться в стороне.
— Я знаю, — отвечаю просто. — И я тоже хотела как лучше. Просто мы по-разному понимали, что такое лучше.
Подъезжает машина. Тамара Ивановна садится на переднее сиденье, мы с Николаем — сзади. Всю дорогу едем молча, но это не та тишина, которая была раньше. Это тишина примирения.
— Приезжайте завтра на дачу, — говорю я, когда машина останавливается у нашего дома. — Я борщ сварю. Николай любит мой борщ.
— С пампушками? — спрашивает свекровь, и в ее голосе слышится почти детское любопытство.
— Конечно. Какой борщ без пампушек?
Она улыбается. Первый раз за последние годы я вижу ее искреннюю улыбку, адресованную мне.
Мы заходим в дом. Николай помогает мне снять куртку, целует в щеку. Простой жест, но он говорит больше, чем все извинения.
— Спасибо, — шепчет он.
— За что?
— За то, что ты есть. И за то, что не сдалась.
Я смотрю на него и понимаю, что он тоже изменился. Стал взрослее? Внимательнее? Не знаю. Но что-то в его глазах говорит мне, что он наконец-то увидел во мне не просто жену, а равного партнера.
— Я люблю тебя, — говорю я. — И нашу сумасшедшую семью. Даже твою маму.
Он смеется, обнимает меня. И в этот момент я знаю — все будет хорошо. Не идеально, не без проблем. Но хорошо. Потому что теперь мы говорим друг с другом, а не принимаем решения молча.
Завтра я действительно сварю борщ. И мы втроем будем сидеть за столом, как семья. Настоящая семья, где каждый имеет право голоса.
Даже я.
