— Ты просто эгоистка, Катя, — строго сказала Татьяна Петровна, аккуратно поправляя воротник своей кофты, будто собиралась не в обычную кухню, а на приём в администрацию президента. — Мама одна, старая, лежачая. Ты же у нас из дома работаешь. Кто, если не ты?
Катя сидела напротив, над чашкой остывшего кофе, и чувствовала, как медленно, но уверенно в ней закипает что-то весьма недоброе. В последний раз она видела свою свекровь в хорошем настроении где-то в марте прошлого года — и то, кажется, когда та получала налоговый вычет за квартиру.
— Из дома — не значит бездельничаю, — сдержанно ответила она. — Я работаю. У меня клиенты. Дедлайны. Проекты.
— Вот именно, «проекты». Нам бы твои «проекты», Катя, — усмехнулась Татьяна Петровна, пересыпая сахар в чай, как будто собиралась пить сироп. — У вас у всех сейчас проекты. А у мамы давление. И ноги не ходят. Ей за девяносто, между прочим.
На кухню вполз Артём — муж Екатерины, в серой футболке, в которой он и спал, и, похоже, уже позавтракал. Волосы стояли дыбом, взгляд был пустой, как рекламный баннер на сайте с погрешностями верстки.
— Вы что тут, опять? — пробормотал он, почесывая живот. — Утро же. День только начался.
— Конечно, начался, сынок, — тут же оживилась Татьяна Петровна. — А у некоторых он начнётся в доме престарелых, если мы не возьмём себя в руки.
Катя медленно подняла взгляд.
— Вы всерьёз считаете, что можно вот так просто переложить всё на меня? Что я — автомат по уходу за стариками?
— Ой, да брось ты. Это же не чужой человек. Это наша мама. Ну, точнее, моя. Но ты же теперь в семье.
Слово «в семье» прозвучало как приговор. В этой семье, видимо, действовало неписаное правило: тот, у кого самая тихая работа — тот и нянька. И только Катя, одна из всех, пока ещё не подписывала присягу в рабство.
Она замолчала. Потому что знала: если продолжит, то скажет что-то такое, за что потом будет извиняться. Или не будет. Это как с выгоревшим утюгом — сначала терпишь, потом обжигаешься, а потом уже всё равно: сгорит — так сгорит.
Они поехали к бабушке в воскресенье. Не потому что хотелось, а потому что «надо». У Артёма, как обычно, была «голова», «поясница» и «работа», которая подозрительно совпадала с просмотром всех футбольных матчей подряд. Поэтому ехала Катя одна.
Евдокия Степановна встретила её у двери, опираясь на трость и с выражением лёгкого презрения на лице.
— О, пожаловала, невестка. Что, свекровь выгнала на подёнщину?
— Добрый день, бабушка, — выдохнула Катя, снимая кроссовки и заодно с них усталость. — Как самочувствие?
— Как у девочки перед экзаменом. Давление прыгает, ноги не слушаются, телевизор врёт. Но ничего, пока хожу. Пока меня в коробку не сложили.
Катя невольно усмехнулась. С бабушкой можно было хотя бы пошутить. Хоть и с налётом яда, но честно. Это было почти отдыхом после кислой благодетели Татьяны Петровны.
— Я вот принесла продукты, аптеку вашу пополнила, сейчас полы помою, потом обед разогрею…
— Подожди-ка. А чего это ты одна? Где мой внучек? Или он только на свадьбы ездит?
Катя замешкалась. Бабушка щурилась на неё в упор, будто видела сквозь стены — и явно не стены квартиры, а те, что вырастали между людьми.
— Он… занят. Работает.
— А ты?
— А я — тоже.
— Но при этом ты здесь, а он — нет.
Катя ничего не сказала. Что можно было ответить? Что у мужа «поясница» каждый раз, как нужно куда-то ехать не за пивом, а к бабушке? Что он боится маму, как в детстве пугался пылесоса?
— Ты мне скажи по-честному, Катя. Тебе это надо? — вдруг спросила Евдокия Степановна. — Не притворяйся, что ты тут ради любви к старушкам.
— Я не знаю, — честно ответила Катя. — Иногда кажется, что я просто крайняя. Удобная. Мне несложно… ну, не всегда сложно. Но неужели никто, кроме меня, не может?
— А потому что ты не орёшь. Не хлопаешь дверьми. Вот и на тебе ездят. Ты, Катя, хорошая. Но хороших — их обычно не спрашивают.
Бабушка встала с кряхтением, опираясь на трость.
— Пошли, покажу тебе, что у меня с балконом. Он, зараза, начал проваливаться. Если свалюсь — ты ж потом будешь виновата. Как последняя, кто видел меня в живых.
На обратной дороге Катя ехала в автобусе и глядела в окно. В голове шумело: не от дороги — от мыслей.
Она думала о том, как легко люди подменяют заботу контролем. Как «долг» превращается в повод для манипуляции. И как один человек может незаметно стать няней, уборщицей, сиделкой — просто потому что «удобно». Дома Артём уже валялся на диване. На экране — очередной матч.
— Ну как бабка? — не глядя, спросил он. — Ещё жива?
Катя замерла в дверях.
— Да. И слава богу. Она, между прочим, единственный человек в вашей семье, кто хоть что-то говорит в лицо.
Артём пожал плечами.
— Да ладно тебе, Катюх. Мамка моя просто переживает. У неё на шее — мы, бабка, квартира. Понимаешь?
— Да, — сказала Катя. — Очень даже понимаю.
Но про себя подумала совсем другое: «Похоже, и я у неё на шее. Но недолго осталось».
— Ну скажи, разве я прошу многого? — голос Татьяны Петровны звучал ласково, почти как у радиоведущей на передаче «Женский клуб». — Просто переехать к бабушке на пару месяцев. Ну поживёте вместе. Там всё есть — и ванна, и газ, и даже старый диван. Зато ей будет спокойнее. И нам.
Катя держала в руке вилку с холодной гречкой и чувствовала, что сейчас воткнёт её не в котлету, а в ладонь. Не по злобе — так, чтобы проснуться. Потому что иначе всё это было каким-то абсурдом.
— Вы хотите, чтобы я… оставила свою работу, свою квартиру и переехала в чужой дом, к человеку, которого я знаю всего полгода — и то через вас?
— Да кто говорит — навсегда? — пожала плечами Татьяна Петровна, но глазом не моргнула. — Бабке уже девяносто два, Катя. Тут либо — либо.
— Вы… серьёзно сейчас?
— Серьёзно. Нам с Артёмом тяжело. У нас ипотека, у тебя, между прочим, своей квартиры нет, если что. А бабкина — она на вес золота. Трёшка, центр. Да ты бы сама потом там жила. Не дура же, Катя.
Катя поставила вилку. Всё, хватит.
— Постойте. Вы хотите сказать, что если я за ней ухаживаю, то потом — возможно — получу её квартиру?
— Ну конечно, — Татьяна Петровна даже удивилась. — А ты что, думаешь, мы ей памперсы меняем ради любви к искусству?
Из спальни вышел Артём, в носках и с телефоном в руке. На лице — выражение человека, которого нечаянно позвали в драму, пока он хотел просто пожевать.
— Вы что, опять? — буркнул он. — Мам, ты чего?
— Я ничего! Я ей объясняю! А она, видите ли, гордая. Работать ей надо! Да у неё работа — сайты какие-то! Это не работа, это хобби! А вот у бабушки — жизнь. И она заканчивается.
— Ты, главное, не драматизируй, — вставил Артём, но без огонька. — Ну, поживёте. Что такого.
— Да поживите вы! — взорвалась Катя. — Почему я-то должна? Вы трое в этой семье, и только один человек реально ходит к бабушке — это я!
Татьяна Петровна прикрыла глаза и сцепила пальцы.
— Потому что ты — невестка. А значит, женщина. А женщины у нас в семье всегда были опорой.
Катя встала. Медленно, по-змеиному. Без резких движений — только глаза полыхнули.
— Опора, говорите? Ну, может, тогда вы и станете ей опорой? А я стану тем, кем была — человеком с жизнью. Со своей.
— Да ты же ничего не понимаешь! — голос свекрови взвился, как чайник на плите. — Бабка на тебя глаз положила. Она тебя слушает. Если ты рядом — всё идёт по маслу. А если нет — у неё давление, скорые, истерики. Ты ей как внучка. Она тебя чуть ли не любит. Хочет, чтобы ты была рядом.
Катя остановилась. Вот тут-то и щёлкнуло.
— Что значит — «глаз положила»?
— Ну… — Татьяна Петровна замялась. — Она намекала. Типа если бы кто-то за ней ухаживал… по-настоящему, искренне, без нытья, — то и завещание, может, переписала бы. Вот мы и подумали… ты ж заботишься. Почему не ты?
Катя молчала.
Теперь всё встало на свои места.
Не забота. Не долг. Не сострадание.
Квартира.
Трёшка в центре города. Старая, но с балконом. И не на ипотеке, а в собственности — редкость.
В тот вечер она долго сидела на кухне, смотрела в окно и чесала кошке за ухом. Кошка мурлыкала — первая, кто сегодня отреагировал на неё по-человечески.
— Ну что, Мурка, — сказала Катя тихо. — Выходит, я у них как инвестиция.
Она вспомнила бабушку — сухонькую, но цепкую. Ту, что не жаловалась, а шутила. Что не давила, а спрашивала. И — самое главное — не врала. Ей было стыдно. И одновременно — злило. Потому что вся семья мужа использовала её. Татьяна Петровна манипулировала. Артём молчал. А Катя — просто была под рукой.
На следующий день Катя пришла к бабушке без предупреждения. В руках — продукты, лекарства, и что-то ещё — важное.
— О, опять ты? — отозвалась Евдокия Степановна с кухни. — Не устаёшь?
— А вы? — усмехнулась Катя.
Они сели за стол. Катя налила бабушке чай, достала пряники.
— Скажите честно. Вас тоже ставят перед выбором? Что-то типа — завещай квартиру тому, кто чаще приходит?
Бабушка молчала. Долго.
— А ты что думаешь?
— Думаю, что это грязно. Низко. И отвратительно. Но, кажется, они всерьёз.
— А ты?
Катя кивнула. Медленно, но твёрдо.
— Я не хочу быть той, кто ждёт, когда вы… уйдёте. Я могу помогать. Но не из-за квартиры. А потому что вы — человек. И вы одна из немногих, кто в этой семье вообще что-то видит и понимает.
Евдокия Степановна вскинула брови. Потом кивнула.
— Ну что ж. Пожалуй, ты — единственный честный человек из всей нашей оравы.
Она встала и пошла в спальню. Вернулась с папкой.
— Тут бумаги. Завещание, копии, ерунда всякая. Я давно хотела кое-что поменять. Но теперь — решила. Если уж быть честной — так до конца.
Катя открыла рот.
— Нет. Я не за этим…
— Знаю. Поэтому и решила. Потому что ты — не за этим.
Бабушка села обратно и налила себе ещё чаю.
— А теперь давай, милая, поговорим о ремонте в ванной. Там труба протекает. И запах, как в общежитии. Всё-таки я женщина хоть и старая, но чистоту люблю.
Катя улыбнулась впервые за несколько дней.
— Ну что ж, Евдокия Степановна. Будем делать по-человечески. А не как обычно в этой семье.
— Катя, ты совсем с ума сошла?! — Артём зашёл в комнату, хлопнув дверью так, что стекло в серванте звякнуло. — Мама в слезах! Ты чего творишь вообще?!
— А ты чего творишь, Артём? — спокойно ответила Катя, не отрываясь от ноутбука. — Или, как обычно, не в курсе, но поддерживаешь мать на автомате?
— Мне мама сказала, ты настроила бабушку! Переписала завещание на себя! Ты что, аферистка?!
— Серьёзно? — Катя медленно закрыла ноутбук. — А ты не подумал, почему бабушка сама вызвала нотариуса? Или ты правда веришь, что я ей подсовывала бумажки под валидол?
Артём завис. Видимо, не подумал.
— Катя, ну… Это перебор. Это же квартира. Это наше наследство.
— «Наше»? — Катя усмехнулась. — Артём, ты там последний раз был три месяца назад. Твоя мама вообще приходила только когда нужно было расписку написать, чтобы бабушка деньги кому-то заняла. А ухаживала за ней я. Без выходных. Без претензий. Просто — потому что человек рядом.
— Так ты из-за квартиры всё это делала?!
— Да ты глухой или просто тупой? — Катя впервые повысила голос. — Как бы тебе это объяснить… Я делала это потому что она человек. Потому что с ней было проще, чем с вами. И потому что она — единственная в этой семейке, у кого сердце есть.
Он сел на стул, сникший, как сорванный цветок. Несчастный. Обиженный.
— Но это же нечестно…
— А знаешь, что нечестно? — Катя наклонилась к нему. — Нечестно — это когда ты каждый день тянешь на себе чужую старость, в то время как твоя свекровь устраивает шопинг в «Меге» и подсылает тебе фотки с дачи. Нечестно — это когда ты одна идёшь с бабушкой по врачам, а потом ещё готовишь, стираешь, убираешь — и всё потому, что ты «невестка, а значит должна».
Он молчал. Она видела, как у него дрожит подбородок. Но жалости не было. Ни капли. Только удивление: как же она столько терпела?
Через два дня Татьяна Петровна явилась сама. Без предупреждения. Как всегда.
— Где она?! — завизжала у порога. — Где эта змея подколодная?! Я тебя на себе в ЗАГС тащила, Катерина! А ты?! Ты меня за порог! Да я тебя…
— Вот только не надо театра, — из спальни вышла Евдокия Степановна. В халате, с тростью, но в глазах — сталь.
— Мама, ты что! — ахнула Татьяна Петровна. — Ты же ничего не понимаешь, ты старая!
— Да? — бабушка улыбнулась. — А ты — молодая и тупая. Завещание я переписала. Катя будет здесь жить. А ты — иди.
— Как ты могла… Я ж твоя дочь!
— Вот именно. Дочь. А дочь должна заботиться. А не строить из себя принцессу. Ты за мной даже пол не мыла. Всё перекладывала на Катю.
— Она… она тебя околдовала!
— Да, конечно. Наверное, чаем с ромашкой.
Татьяна Петровна взвизгнула и выскочила за дверь, хлопнув ею так, что штукатурка осыпалась.
Позже, вечером, Катя мыла посуду, напевая под нос. На плите булькало что-то вкусное. В коридоре сидела кошка, обидевшись на то, что её не пустили на подоконник.
Бабушка сидела за столом и смотрела на неё с прищуром.
— Ты, Катя, молодец. Выстояла. А я — всё думала: вот умру, и они меня на органы разберут. А теперь хоть поживу. По-человечески. С человеком.
Катя вытерла руки о полотенце и подошла к ней.
— Не переживайте, Евдокия Степановна. Мы с вами теперь вдвоём. А вдвоём — не страшно.
Они смотрели друг на друга — две женщины из разных эпох. Разных судеб. Но теперь — одной семьи.
И вдруг стало так легко, как давно не было.
Через месяц Катя официально развелась с Артёмом.
Он пытался тянуть резину, уговаривал, плакал в СМС, но потом сдался. Уехал к маме. А Катя осталась с бабушкой.
Они делали ремонт в ванной. Вместе покупали обои, выбирали смеситель. Ссорились из-за цвета линолеума и мирились над пирожками (которые пекла бабушка, а не Катины — принципы!).
Катя снова вернулась к работе, с удовольствием и новыми силами. А вечерами они с Евдокией Степановной смотрели фильмы. Не старые, а новые — и бабушка злилась, что актёры теперь как будто все из силикона.
А однажды Катя сказала:
— Знаете, бабушка, мне с вами спокойнее, чем было с Артёмом.
— Так он был как кефир: безвкусный и быстро портится.
— А вы — как хорошая настойка: крепкая и честная.
Они смеялись. Без боли. Без страхов.
Как родные.
