— Это что за шлёпки в прихожей? — Антонина остановилась на пороге, не снимая туфель, и уставилась на облезлые синие тапки, явно не её и не Сергея.
— Мама приходила, — отозвался из кухни голос мужа, ровный, как гладильная доска. Ни тебе удивления, ни желания объясниться. Всё будто по плану. По чьему?
Антонина поставила сумку, стянула куртку. Сердце в груди билось уже не от трёх проливных остановок на автобусе и не от затхлой маршрутки с хриплым радио, а от чего-то другого — тревожного и липкого. Она знала этот голос — Сергей был спокойным только тогда, когда что-то скрывал. Ну, или когда делал вид, что ничего не происходит.
— Просто так? — уточнила она, зайдя на кухню. — Зашла посидеть, погреться чаем?
Сергей сидел за столом, в пижаме, хотя было только семь вечера. Лицо — с отстранённым выражением, как у сторожа на выходных. Глаза бегали, кружкой стучал по блюдцу — знак: «я сейчас навру, но сделаю это мягко».
— Да, посидела. Поболтали. Ты же поздно, я не знал, когда ждать.
— Ага, — Антонина наливала себе чай, чувствуя, как руки дрожат. — А у меня с работы сегодня совещание было. До девяти на ногах. Ты не спросил. Мог бы и позвонить.
— Да ну, Тонь, ты ж сама говорила — не надо меня дёргать. Работа, работа… — пробурчал он, не глядя.
Молча поставив кружку на стол, Антонина села напротив. Смотрела на него. На то, как он всё ещё пытался выглядеть «в расслабленном домашнем режиме». А у неё внутри уже закипал чайник, только без сигнала. Она-то знала Сергея. Знала, как он начинал юлить, когда чувствовал, что за ним уже тянется шлейф вранья.
— Слушай, Серёж, ты мне просто скажи. Она сюда ходит зачем? Не просто чай пить, правда?
— Ну, а что такого? — буркнул он, почесав затылок. — Она тоже человек. Одна. Пенсия мизер. Пришла — посидели. Сыновья у всех мам на обед приходят.
— Только вот не мамы к сыновьям, а наоборот, Серёж. Мы с тобой живём вдвоём. У нас с тобой договор: нет постоянных гостей. Особенно тех, кто вечно носом водит и замечания делает.
— Ну ты опять начинаешь, — отмахнулся он. — Ты всё преувеличиваешь, как всегда. Мама хорошая. Просто у неё своя манера общения. Она хочет, чтобы у нас всё было как у людей.
— Как у людей — это когда она за моей спиной в моём же шкафу бельё перекладывает? Или когда «случайно» находит мои расчёски и кладёт в ящик с аптечкой? Или когда называет меня по-прежнему «эта твоя», как будто я у тебя по расписанию?
Сергей засопел. За окном раздался лай соседской собаки, и всё это как-то резко усилило абсурд вечера: чужие тапки в доме, муж в пижаме, который играет в равнодушие, и чувство, что всё в этой квартире стало каким-то… чужим.
— Ладно, не кипятись, — наконец сказал он. — Она предложила… ну, одну идею. По поводу квартиры.
— Какую идею? — спросила Антонина, и в этот момент стало тихо так, что слышно было, как по батареям ползёт воздух.
Сергей сглотнул.
— Ну, мы ж с тобой копили… Ты, я. Вдвоём. Всё правильно. Но, может, было бы разумно оформить жильё на маму. Временно. Она поживёт, мы как бы ей поможем, а потом она… ну… перепишет обратно.
— Ты в своём уме?
— Да ты не кричи! Я просто говорю — она бы чувствовала себя нужной. И потом, ей тяжело на съёмной, с соседкой той, Галиной…
— Слушай, ты скажи мне лучше: вы уже договор подписали или ещё не успели?
Сергей не ответил. Только потёр переносицу и встал из-за стола.
— Поговорим потом. Я устал.
— А я, значит, свежая, как капля утренней росы, да? — хмыкнула Антонина, медленно поднимаясь. — Ты мне скажи прямо, Серёж. Без мямли. Ты решил меня кинуть?
Он стоял, сутулясь, как школьник у доски.
— Я просто думаю о маме…
— А я тебе кто? Буфетчица из привокзального кафе?
Молчание. Он отвернулся. А она вдруг поняла: вот он — тот самый момент. Когда человек рядом — уже не рядом. Когда ты говоришь — а тебя не слышат, не чувствуют, не считают за равного.
— Значит так, — сказала Антонина, и голос у неё уже не дрожал. — Завтра я беру отгул. И иду к юристу. А ты, если не хочешь, чтобы твоя мама осталась без зубов, передай ей, чтобы не совала нос не в своё.
Сергей не обернулся. Только вышел в коридор, захлопнул за собой дверь в ванную. Вода зашумела.
А у Антонины в голове уже собирался план. Холодный, точный, и очень простой. И — впервые за долгое время — внутри стало спокойно.
Антонина проснулась от хруста. Такое чувство, что кто-то отрывал пластик от новой мебели. Потянулась за телефоном — 07:03. Раннее утро, суббота, можно было бы поспать. Но нет.
Хруст повторился. Теперь — с характерным посвистом и каким-то уж слишком знакомым кашлем.
Антонина вышла в коридор босиком.
На кухне стояла Надежда Павловна в своём дежурном халате цвета «обморок брокколи». В одной руке — нож, в другой — батон, который она резала по диагонали, будто готовилась к гастрономической расправе.
— О, проснулась-таки. Доброе утро, Антонина, — сказала она, не глядя, голосом, которым в морге заполняют карты. — Не спится? Ну, не всем же с совестью спать спокойно.
Антонина сглотнула. Это уже не было похоже на простую невинную «мамочку, заглянувшую на чай». Это было — вторжение. Причём спланированное. С флангов.
— А вы чего тут? — голос у неё севший, как батарея на старом телефоне. — Сергей говорил, что вы вчера просто зашли…
— Сергей? — Надежда Павловна усмехнулась. — Сергею вообще трудно говорить правду. Уж ты его воспитывала-воспитывала — а всё какой был, такой и остался.
— Он у меня не воспитанник. Он муж.
— Да ну, — съехидничала свекровь, — по документам — может, и муж, а по факту… Знаешь, мой покойный Фёдор Павлович даже чайник без меня не включал. А Сергей, бедный, у тебя как на цепи. И квартиру, прости господи, — на себя оформил. Мальчику тридцать девять лет, а он всё в кутузке.
Антонина повернулась, пошла в комнату. Достав из ящика бумаги, вернулась на кухню и положила на стол.
— Это копия проекта договора дарения. Его вы теряли?
Молчание. Только нож продолжал звенеть по разделочной доске. Потом свекровь аккуратно положила батон, вздохнула и медленно вытерла руки.
— Значит, нашла. Ну и что ты теперь собираешься делать, Антонина? Судиться с родной семьёй мужа?
— У меня, знаете ли, нет никакой родной семьи мужа. У меня есть один мужчина, с которым мы семнадцать лет копили на эту квартиру. Семнадцать лет я ходила в этих сраных колготках, в которых ногти протирались быстрее, чем у школьницы. И вдруг — сюрприз. Его мамочка решила, что ей «на старости» причитается. А я тут как бы — так, техническая функция. Рабочая пчела.
Надежда Павловна посмотрела на неё холодно, как хирург на гнойник.
— Ты драматизируешь, Тоня. Мы с Серёжей просто хотели, чтобы всё было спокойно. Чтобы жильё было на мне — чтобы избежать налогов, возможных… трудностей. У него работа нестабильная. А я — надёжный вариант. Годы, стабильность…
— Да вы же даже телефон оплатить не можете без подсказки! — выкрикнула Антонина, и у неё вдруг от возмущения защипало в глазах. — Надёжность, говорите? Вам «Сбербанк онлайн» как открыть, напомнить? Или «Госуслуги» опять на бумажке переписывать будете?
Свекровь щёлкнула языком.
— Ты неблагодарная. Я сына вырастила. А ты — что? Готовить так и не научилась. Пельмени — вонючие. Мясо пересоленное. А как ты его держишь? Дом — неуютный, ни занавески тебе, ни подушек. Ни тепла. Женщина должна создавать очаг, а не в суды бегать!
Антонина вдруг поняла: всё. Предел.
— Женщина, говорите, должна? Да я вас сейчас таким «очагом» согрею, что сгорите сами — вместе с договором! — Она взяла чашку, ту самую с котиком, её любимую, и со всей силы швырнула в стену.
Чашка разлетелась. На кухне повисла мёртвая тишина. Даже холодильник затих, будто испугался.
На пороге появился Сергей. В трусах, с растрёпанной головой, он почесал живот.
— Что здесь, блин, происходит?
Антонина обернулась медленно, будто танцовщица на последнем туре соревнований.
— О, хозяин пришёл. Всё просто, милый. Мама тут у нас хозяйничает, оформляет жильё, по-своему, по-стариковски. А я тут, так, погулять вышла.
— Тонь, ты что-то не так поняла…
— Я поняла, Серёжа, очень даже так. Только поздно. Слишком поздно.
Надежда Павловна подошла к сыну, взяла его за руку.
— Скажи ей. Скажи уже. Она всё равно уйдёт. Она не твой человек. Она против семьи. А кто против семьи — тот враг.
Сергей открыл рот. Закрыл. Потом снова открыл.
— Тонь, может, действительно… на время разъедемся. Чтобы всё обдумать…
Антонина села. Тихо. Подперла голову рукой и улыбнулась.
— На время? Отлично. Тогда ты с мамой — в её коммуналку. В комнате с той самой Галиной, которая по ночам кричит в окно стихи Пушкина. А я пока поживу в нашей квартире. Потому что, дружок, ты у меня не прописан. Я — собственник. Угадаешь, кто завтра идёт в суд с заявлением на выселение?
Сергей побледнел.
— Тоня, ты с ума сошла?
— Нет. Просто прозрела. Ты ведь всегда думал, что я — безопасная. Молчаливая. Что не замечаю. А я — копила. Не только на квартиру. Но и на момент, когда у меня кончатся иллюзии. И знаешь что?
Она встала, подошла к двери и открыла её.
— Этот момент — вот он. Выходите.
Надежда Павловна молча подняла сумку, которую успела распаковать.
Сергей всё ещё стоял, как вкопанный. Глаза были стеклянными.
Антонина взяла его телефон со стола и сунула ему в руки.
— Звони своему адвокату. Или маме. Хотя что там — одно и то же.
И захлопнула за ними дверь.
Но знала — они ещё вернутся.
Потому что жадность, как плесень — её трудно вывести.
А значит, впереди была ещё одна битва. И очень грязная.
Телефон зазвонил ровно в 08:00, как будто кто-то специально подгадал, чтобы испортить выходной.
Антонина, едва открыв глаза, соскребла аппарат с тумбочки.
— Да?
— Это участковый Еремин, Тоня. Здравствуйте. Тут Сергей Павлович написал заявление. Мол, вы незаконно его из квартиры выгнали. И вещи не отдаёте.
Антонина села на кровати, поправляя скомканную футболку.
— Участковый Еремин, — процедила она, — во-первых, я никого не выгоняла. Он сам ушёл, ручкой двери попрощался. Во-вторых, прописки у него тут нет, живёт он у мамы. И вещи его — в коридоре. В пакете с надписью «Летуаль», между прочим. Очень символично.
— Ну, вы поймите, я по заявлению обязан. Надо будет сегодня заглянуть, акт составить.
— Приходите. Хотите — чаем напою. Хотите — ядом.
В квартире стояла тревожная тишина. Та самая, когда даже холодильник вдруг начинает капать, как будто плачет.
Антонина сидела за столом, крутила в руках ручку. Напротив — адвокат. Молодая, с прической «я только что выбралась из окна налоговой» и папкой «Гарантированная защита собственности».
— Вот, — сказала адвокат, — вы подали на выселение. Хорошо. Но теперь новая проблема.
— Какая ещё? — Антонина приподняла бровь.
— Появился претендент.
— Кто?!
— Их дальняя родственница. Племянница Надежды Павловны. Утверждает, что деньги на квартиру дал её отец — некий дядя Лев.
— Дядя Лев? Он же в Канаде! — отрезала Антонина. — С пятидесятого года, кажется.
— Всё верно. Но вот, — адвокат раскрыла папку. — Письмо. Мол, он выслал «инвестиции в семью» в 2012 году. А раз они пошли на покупку, значит, часть жилья — общая.
— Да боже ты мой… То есть теперь и канадский дядя с претензиями? Может, мне сразу в бомбоубежище переселиться? Или у нас уже новый вид мошенничества — «квартира в рассрочку на родственников»?
Адвокат пожала плечами.
— У них мощный юрист. Прямо бешеный кролик. Через суд попытаются приостановить ваше заявление на выселение.
— Да пошли бы они… — Антонина встала, подошла к окну. — Я бы их всех сюда — в эту двухкомнатную. Пускай живут. Сергей, мама, племянница с лосиным взглядом. И дядя Лев пусть подключается по Зуму.
На следующий день в квартиру снова постучали. На пороге стояла она — Юлия, племянница. Худющая, в сером костюме, с выражением лица «я менеджер по продажам, но внутри я акула». За ней маячил Сергей, как плохое послевкусие.
— Добрый вечер, — сказала Юлия, заученно. — Мы пришли мирно. Хотим обсудить возможности, не доводя до суда.
Антонина впустила их. Поставила чайник. Не из вежливости — просто знала: разговор будет горьким, а чай — слабительным.
— Ну что ж, Юленька. Давайте. Говорите. Только без «мы все одна семья», я таких фраз с прошлого года не перевариваю.
Юлия вытащила планшет, положила на стол.
— Здесь все переводы. 18 тысяч долларов от моего отца в 2012 году. Назначение — «на нужды семьи Сергея и Надежды». Всё зафиксировано. Мы считаем, что раз деньги пошли на квартиру, и она сейчас оформлена на вас, нужно… компенсировать. Или выделить долю.
Антонина рассмеялась. Сухо. Без веселья, но с отчётливым «вы серьёзно?».
— А хотите, я вам сейчас чек из «Пятёрочки» покажу? 2013 года. Там написано: «сыр, колбаса, капуста». Это тоже «на нужды семьи». Может, выделим бабушке шкаф?
Сергей поморщился.
— Тонь, ты же понимаешь, мы не хотим войны…
— Правда? А как ты ночью ключи пытался забрать у соседа, а? Думаешь, он не рассказал? У нас, Серёжа, дом старый, но не слепой. И баба Клава с третьего этажа уже мне вчера всё доложила, включая, в чём ты был одет. К слову — спортивки с пятном на колене. Прекрасный прикид для тайных операций.
Юлия стиснула зубы.
— Если вы не пойдёте на соглашение, мы подаём иск. Включая моральный ущерб.
— За что? — вскинула бровь Антонина. — За разбитую чашку или за разбитые иллюзии?
Юлия встала.
— Мы вас предупредили. Увидимся в суде.
— Передайте Надежде Павловне, что я ей ещё баночку варенья верну. Только когда вернёт попытку украсть мою жизнь.
Через два месяца пришёл судебный вердикт.
Антонина выиграла. Письма из Канады признали «жестом доброй воли», не связанным напрямую с покупкой. Выселение Сергея признали законным.
Письмо от него она получила через неделю. На бумаге, с чужим почерком. Наверное, мама писала.
«Тоня. Всё пошло не так. Прости. Мне теперь негде жить. Мама заболела. Юлька уехала. Если сможешь… просто отпусти меня.»
Антонина перечитала. Медленно порвала. Бумага легко рвалась — как и их брак.
Она включила музыку.
Взяла бутылку вина из шкафа.
Села у окна.
И впервые за долгое время — глубоко выдохнула.
У неё была квартира.
У неё было сердце.
И — наконец-то — в нём стало тихо.
