— Не буду! — мой голос предательски дрогнул.
Свекровь моментально выпрямилась на диване, напоминая хищную кошку:
— Истерику закатывать не нужно. Ты что, против нашей семьи решила пойти? Фирма ведь не на тебя записана… Раз фамилию носишь, так по закону на мужа и оформляй.
(Неужели она думает, что мне нужно об этом напоминать? Как будто я сама не знаю…)
Мои руки непроизвольно сжались в кулаки, пальцы онемели.
— Надь, веди себя прилично, по-человечески, — муж стоял у окна, отвернувшись. Спокойный, как всегда, когда замышляет недоброе.
Мой ответ был готов заранее – словно горькая таблетка.
— Я не могу, Кость. Просто не хочу.
Свекровь тяжело вздохнула и красноречиво указала взглядом на выход из кухни.
— И такой юбилей ты себе представляла, да? — прошипела она злобно. — Наверное, с самого рождения мечтала?
— Мам, ну хватит, — Костя произнес тихо, с виноватой интонацией. Но я понимала, что он защищает не меня, а просто хочет, чтобы все оставили его в покое.
В комнате висели шесть красных воздушных шаров, принесенных соседкой, – яркие, но уже немного сдувшиеся. На столе стояли два салата и ваза с гортензиями. Фиолетовые лепестки напоминали синяки.
В голове пульсировала одна мысль: неужели это действительно мой праздник?
Я отвернулась, чтобы никто не увидел, что творится у меня на лице.
— Перепиши фирму на меня, понимаешь? — прошептал Костя мне на ухо. — Все же и так твое, а работать приходится мне. Ты же сама знаешь.
— Не хочу, — пробормотала я. Даже не из принципа. Просто не хочу и все.
В комнату заглянула внучка, хитрая девочка со светлыми косичками:
— Бабушка, а когда торт будем есть?
Я обняла ее крепко, даже слишком.
Я не сразу заметила, как Костя приблизился. Лицо осунулось, губы стали тонкими.
— Что ты задумала… — почти беззвучно спросил он.
— Я хочу жить, а не существовать, Костя, — тихо ответила я. В груди все болело, словно после длительного забега.
Муж не выдержал.
Легкий шлепок по щеке, несильный, но болезненный.
— Дура, — прошипел он и направился к телевизору. Давящая тишина наполнила комнату.
Вечером гости разошлись. Я осталась одна на одна с болью в правой скуле. На кухне, при тусклом свете лампы, я впервые за много лет позволила себе заплакать. Не из-за удара. Из-за предательства – мужа, свекрови и, что самое страшное, самой себя.
Вечер после ухода гостей принес в дом непривычную тишину. Искренние пожелания, воздушные поздравления – словно посмотрела чужой фильм, и экран погас.
Я стою у окна.
За стеклом – почти безлунная ночь и отражение моего лица. Оно кажется незнакомым, будто чужим. На щеке – небольшая припухлость, под скулой – красная полоса. Прежде мне никогда не хотелось видеть себя в оконной раме.
— Вот и дожила до пятидесяти, Надя, — шепчу я себе. – Не так, как грезила, совсем не так.
Костя в гостиной. Свет от телеэкрана создает ощущение легкой прохлады, будто инородной.
Со стороны кухни слышится бульканье чайника. Старый, эмалированный, как и моя жизнь: бесчисленное количество раз кипятил, пересвистывал, отвлекая от ненужных слов, заполняя собой молчание.
Автоматически беру свою чашку – ту самую, синюю с белыми цветами, подарок от мамы.
В спине ощущается жжение, словно по ней скользит чья-то тяжелая рука.
— Неужели станет еще хуже? Или это и есть то самое дно, которого все так боятся коснуться?
Прежде я представляла, что юбилей – это семейный праздник.
— Вот соберется вся семья, все будут смеяться, — мечтала я когда-то, когда была совсем юной Наденькой.
Но жизнь с Костей дала понять: если ждешь праздника, готовься к испытаниям.
Свекровь ушла самой первой. Хлопнув дверью, бросила тапочки:
— Не желаю присутствовать на этом безобразии, невестка!
А я в ответ – ничего. Потому что все уже было сказано и без слов.
Большинство гостей сделали вид, что ничего не произошло и не происходит.
Соседка Валя, принесшая шары и торт, задержалась у выхода:
— Надюша, солнышко, если что – звони, ладно?
Я кивнула, даже выдавила улыбку.
Вале я доверяла. Вале можно было довериться.
Долгие годы я жила, будто на узкой полочке: тихо, не высовывайся, не проси ничего для себя.
Однажды, лет пятнадцать тому назад, уже пытались заставить меня переписать “дачу” на Костю – тогда попытка не удалась.
Я рыдала, несла чушь о “вечной любви”, и мир продолжал держаться за свои хрупкие опоры.
Сегодня – все иначе.
Решимость возникла где-то очень глубоко внутри: я больше так не могу. Я не хочу быть просто фирмой, бумажной женой, кривым приложением в чьей-то “семейной жизни”.
Лишь бы хватило сил довести задуманное до конца.
Ухожу на кухню, согреваю ладони о чашку, наблюдаю, как поднимается пар от чая.
Руки мои трясутся, и внезапно накатывает воспоминание – будто детство пробилось сквозь старые стены:
Тогда мама мне сказала –
— Лучше быть одной, чем жить в бесчестии, запомни…
Мама многое понимала в жизни. Но я не прислушивалась.
Ночь выдалась длинной, с морозом.
Впервые за долгие годы ощущаю себя не жертвой, а… как бы выразить? Просто человеком, у которого есть возможность сделать шаг в другую сторону, пусть даже этот шаг – в неизвестность.
— А может, это и есть та самая свобода? – задаю я вопрос своему отражению.
В глазах блестят слезы, но в них – впервые за полвека – затаилось что-то новое.
Одновременно и страшно, и радостно, и горько, но почему-то светло внутри.
В ту ночь сон почти не приходил. Я то и дело поднималась, перекладывала подушку, вслушиваясь в шаркающие звуки его шагов по коридору. В комнату он не заглядывал, но нарочито громко щёлкал выключателем в ванной, словно желая подчеркнуть свою обиду.
– Сам навлек, – прошептала я в пустоту, – сам виноват.
Голова болела, рука ныла. Где-то внутри клокотала злость – обжигающая и терпкая. Но слёзы мои были не из-за неё… А из-за обиды. Самой тривиальной, женской.
И ещё из-за разочарования. Прожить столько лет и оказаться у разбитого корыта.
Утро принесло ощущение, словно вчерашний юбилей был лишь смутным видением. Кругом всё серо, пронизано колким светом. Костя поглощал овсянку, склонившись над тарелкой как перед битвой.
– Ты меня за полного дурака считаешь? – вдруг выпалил он, не поднимая глаз. – У всех нормальные жёны, а у меня…
Я скользнула взглядом по столу: чуть не рассмеялась. Овсянка прилипла к вилке, словно клей, а ему всё кажется, что «все вокруг как люди».
– Все жёны? – тихо произнесла я. – А я для тебя не «жена», Костя, запамятовал?
Щека покалывает, хочется коснуться – сдерживаюсь. Лишь сжимаю кулаки до боли.
– Ты непроходимая дура, Надя, вот кто ты есть. – Он резко поставил кружку на стол. – Делай что хочешь, сдохнешь здесь, без меня!
Я почти не вздрогнула:
– Не сдохну, Костя. Женщины сильнее, чем ты думаешь…
Он вскочил, схватил куртку и вылетел из квартиры, ударив дверью. В воздухе остался тяжёлый запах табака и мужского пота.
Смотрю ему вслед сквозь щель в окне – каштановое дерево во дворе давно срубили, теперь только тротуар и мусорный бак. Вдруг накатила тоска:
– А что теперь? Как жить одной, если вся жизнь была посвящена ему, его матери, её нелепым правилам?
В кухне царила пустота. Наш семейный натюрморт: пятна на клеёнке, чашка со сколотым краем, тихое шипение чайника.
Вдруг вспомнился день переезда. Я смотрела на мужа с надеждой: пусть и не идеален, пусть и «под маминым крылом»… Зато семья!
Семья… Как горько иронично звучит это слово сейчас.
В обед раздался звонок свекрови. Без приветствия, без вопросов:
– Что ты там устроила? Костя говорит – дома война! Я думала, ты знаешь своё место, а ты, оказывается, слишком гордая! Совсем никакой благодарности.
Я прикусила губу. Больше не страшно.
– Не нужно допросов, Мария Ильинична, – устало сказала я. – Я уже всё решила.
В трубке раздался глухой стук сердца, затем визг:
– Дура! Ты всё потеряешь!
Я сбросила звонок.
Сил совсем не осталось.
Валя пришла после обеда.
В руках у неё был тортик, шуршащий пакет и добрые глаза, простые, как ягоды рябины под снегом.
– Ну, Надюша… – она села рядом и накрыла мою руку своей ладонью.
Я не смогла сдержаться и заплакала. Лучше бы сразу…
– Всё наладится, Надюша, – она обняла меня, – мы, женщины, всё выдержим. А если понадобится – я к себе тебя заберу.
– Нет, Валя… Спасибо тебе. Мне просто нужно немного побыть собой. Я очень устала.
– Ты не одна!
– Я знаю.
Вечером я лежала, уткнувшись лицом в подушку. И одна мысль пульсировала в голове: ведь может быть по-другому. Можно – уйти, остаться, переехать к детям, сбежать в никуда…
– Главное – не превратиться в тень, – прошептала я в темноту.
Родной дом кажется чужим. Костя не вернулся и к ночи: впервые за последние десять лет.
Я примеряю на себя одиночество. Пугает? Немного. Но не так, как прежде. Не так, как перспектива остаться с ним, в его слабости, его власти, его вечной мамочке, диктующей правила.
А что принесёт завтрашний день?
Вдруг впервые за полвека жизнь станет МОЕЙ?
Пусть даже и страшной, незнакомой… Зато своей собственной.
Утро встретило меня безмолвием. Не зловещей тишиной перед бурей, а искренней, затянувшейся – такой в этих стенах не помнили давно. Звонка от Кости не было. Даже его разношенные тапочки остались одиноко стоять у входа, будто решили: довольно.
Я бродила по комнатам, словно заново определяя: кто я теперь? Без него. Без «общего гнезда». Слабый октябрьский луч рисовал причудливые тени на стене. А во мне рождалось странное ощущение легкости оттого, что больше не нужно подстраиваться ни под кого.
Появилась Валя, осторожно поставила кастрюлю с супом на плиту:
– Помнишь, Надюш, как мы деток твоих на речке купали? Ты все боялась, а я смеялась: «Наши не потонут – у нас бабы крепкие».
Я невольно улыбнулась:
– Теперь у меня есть возможность проверить свою крепость.
Словно щелкнул какой-то внутренний переключатель:
Меня всегда учили – у жены не должно быть секретов. А я задумалась – «почему?».
Впервые не стала лгать подруге, не приукрасила правду. Просто сказала:
– Валь… Костя поднял на меня руку вчера.
В ее взгляде промелькнуло – не гнев, даже не страх, а уважение.
– Ну, что ж, душенька… выбор за тобой.
Долго смотрела на светящийся экран телефона. Мои дети – далеко, у них своя жизнь, свои заботы, своя правда.
Позвонить сыну?.. Сережа всегда говорил: «Мам, хватит все терпеть.»
Но что сказать? «Поздравь мать: пятьдесят, а я – больше не замужем.»
Решила не звонить. Пощадила его.
В конце концов, «старая гвардия» ещё в состоянии решать, как ей жить.
Вечером Костя вновь позвонил.
– Что, обиделась?
– Просто думаю, как жить дальше, – ответила честно.
Последовала долгая пауза.
– Деньги нужны?
– Нет, я кое-что отложила.
– Все равно приеду. Нам нужно поговорить.
Я чувствовала, что он больше испуган возможным повторением своего поступка, чем моим уходом. Возможно, впервые увидел во мне другого человека, не послушную куклу, а живую, опасную для него женщину.
В этом было что-то странное: я не сломлена. Я – принявшая решение.
Остаток дня провела, глядя в окно. Листья опадали лениво, направляясь во двор.
В голове – винегрет: отголоски прошлых ссор, мамин голос («бережнее себя, доча…»), улыбающийся Костя двадцать лет назад…
И вдруг подумала:
– Ничего страшного, если однажды это все покажется дурным сном.
Раздался звонок. Дверь открылась – Костя.
Подавленный, измученный, словно постарел на десяток лет.
– Надь… – произнес он как-то неуверенно.
Разговор затянулся. Бессмысленный, как и все объяснения между людьми, которые давно перестали слышать друг друга.
– Я не виноват, ты меня спровоцировала…
– Я никого не провоцирую, Костя. Это твой выбор – кто ты есть.
– Значит, расстаемся?
– Похоже на то.
На этот раз он не возражал, не кричал, не хлопнул дверью. Просто ушел в спальню. Я же устроилась в зале, на диване, перед телевизором. Впервые за двадцать лет порознь.
Ночью приснился странный сон: я иду по узкой тропинке вдоль реки. А за спиной – ни мужа, ни свекрови – только ветер. Но мне не страшно одной. Даже радостно.
Утром – словно кто-то вдохнул в меня новую жизнь:
– Я справлюсь, – произнесла вслух. – Я точно справлюсь!
Третий день после юбилея.
Я решила, что бизнес оформлять не буду. Пусть Костя сам решает задачи: он же взрослый, мужчина, как всегда хвастался.
Я осторожно сняла обручальное кольцо…
Нет, не выкинула. Просто положила в шкатулку. Даже сердце не дрогнуло.
Символично, глупо, но – как будто избавилась от натертой мозоли.
Вечером, наконец, позвонил Сережа:
– Мам, ты дура или смелая?
Улыбнулась:
– Наверное, и то, и другое.
– Приедешь к нам, поговорим нормально.
– Не сейчас. Я пока ЗДЕСЬ нужна. Себе.
Он понял. Ему всегда нужно время, чтобы понять, но зато он верит безоговорочно.
Самое поразительное – впервые за много лет ощутила свободу.
Может быть, привычка жить ради «семьи» – не самая полезная привычка на свете?
Конечно, жизнь – это не кинолента, где можно перемотать назад. Муж ушел – конечно, теоретически возможно его возвращение. Но прошлое остается в прошлом, это я осознала на четвертый день. Помню, налила кофе утром и заметила, как солнечные лучи играют на пустой, неприбранной постели. И знаете, внезапно я не почувствовала и тени смущения.
Впервые за долгие годы я не бросилась наводить лоск, чтобы все выглядело идеально. Словно с плеч свалился груз: оказалось, что жизнь без постоянного беспокойства о чужом мнении – это не пустота, а свобода.
– Надь, ты скоро совсем одичаешь в одиночестве! – подшучивала Валя, когда мы вместе мыли окна.
– Пусть так, лишь бы не видеть в зеркале затравленного человека, – парировала я.
Во мне происходили перемены. Как реки, скованные льдом зимой, но готовые вырваться на свободу весной.
Костя наведывался домой раз в несколько дней – забрать вещи и побыть в тишине. А я, делая вид, что занята, кромсала лук. Мы не ссорились. Впервые за долгое время.
У него был растерянный вид:
– Ты меня выгонишь?
Я не смогла сдержаться и ответила искренне:
– Я тебя не держу.
Он походил по квартире и ушел. Даже не хлопнул дверью. Так бывает, когда люди становятся друг другу не врагами, не друзьями – просто посторонними.
В тот вечер я почему-то решила пересмотреть старый семейный альбом.
На первой фотографии – я, совсем юная, в зеленом сарафане.
– А ведь были надежды… – прошептала я с легкой улыбкой. На следующей – Костя: молодой, беззаботный. Дальше – дети, новогодние праздники, дача, вечное “мы”.
Перелистывала страницы, словно разрезала старую, изношенную ткань воспоминаний.
Нет, не больно. Просто немного грустно… Что-то отпустило меня.
Я начала свой тихий протест.
Купила себе новый халат – недорогой, но яркий, жизнерадостный. Поставила на кухне герань. Позвонила старой подруге из техникума.
– Надя, ты жива? – удивилась Лариса.
– Жива, Лариса. Еще как жива!
Вечером посмотрела комедию и впервые за много лет смеялась от души.
Одиночество оказалось не таким уж страшным. Оно как пресная каша: не слишком вкусно, но питательно. Я начала думать о себе.
Мы, женщины, так боимся остаться “никому не нужными”.
А кому мы что-то должны?
Валя иногда заходила на чай, мы разгадывали кроссворды, обсуждали сплетни соседей.
В голове иногда возникали мысли:
– А вдруг простить? А вдруг я виновата?..
Нет, Надя. Прощение в этом случае – это снова погрузиться в старое болото.
Я не хочу. Я не обязана.
Ранняя весна, капли дождя стучат по подоконнику. Я смотрю в окно и думаю:
– Спасибо, Бог, за этот переломный момент.
Все самое трудное позади. Теперь я просто буду жить.
Костя позвонил еще раз. Сказал:
– Я подумал, Надя… Может, вернемся к прежней жизни?
– Не вернусь, Костя, – ответила я. – Все, что было, разрушено.
Он вздохнул, сказал:
– Как жаль. Я скучаю по тебе.
– А я – по себе. Только сейчас нашла себя, представляешь?
Валя шла со мной до почты и смеялась:
– Ты превращаешься из Золушки в самостоятельную хозяйку!
– Пусть Золушка отдыхает дома, – отмахнулась я, – мне и так хорошо.
Оказалось, что жизнь после развода существует. Она пахнет свежим бельем, свежеиспеченным хлебом и свежевымытыми окнами.
Я научилась самостоятельно менять лампочки, смазывать скрипучие петли, вызывать сантехника…
Впервые никто не указывал мне, что делать. Я стала “маленьким государством”, смешным, уютным, где нет места крикам и ссорам.
Свой юбилей я отметила по-настоящему – через пару недель, когда купила пирожное, позвала Валю, и мы обедали на кухне с чаем и разговорами:
– За твои 50, Надя, – сказала Валя, поднимая кружку.
– За мое освобождение, – ответила я и вдруг рассмеялась до слез.
Раньше я и представить себе не могла: радость не в большом количестве гостей и изысканных блюдах.
Важно то, что ты есть.
И никто не сможет использовать тебя в качестве “украшения” – ни компания, ни муж, ни чужая тень.
Может, я осознала это поздно? А может, в самый подходящий момент. Наверное, у каждой женщины наступает своя весна, пусть даже после долгой зимы.
Все казалось непоколебимым, умиротворенным – словно булыжник, вросший в тропу сада. Но сердце переменчиво: то полно энергии, то внезапно сковывает изнуряющая слабость. Девять вечеров подряд я пыталась заснуть, прокручивая в голове вчерашнее и давно минувшее: не напрасно ли все это… не слишком ли поспешно?
У женщин в возрасте – своя гамма страхов. Они молчаливо оплакивают их в ночи – у раковины или, скорее, в подушку. Я боялась оказаться в одиночестве не меньше, чем увязнуть в трясине изживших себя отношений.
Однажды, не в силах больше сдерживаться, я украдкой плакала в темноте, урывками, чтобы не потревожить соседку этажом ниже. Меня вдруг охватила паника: я совершила ошибку, у меня нет никакой точки опоры! Никто не поможет, если случится беда – и все в таком духе. Мир вдруг стал казаться невероятно уязвимым.
Мучительно затянулось молчание телефона. Дети поглощены своими заботами, бывший муж не проявлял ни малейшего интереса, а свекровь и вовсе исчезла из виду. И вот я встретила рассвет в одиночестве – измученная, опаленная ужасом: «А что, если Константин прав? Что, если «начинать сначала слишком поздно»? Может быть, я…» – и тут внутри меня словно что-то оборвалось.
На следующий день в дверь настойчиво постучали. Я расправила плечи, утерла слезы краем платья – принимай жизнь, Надежда, какая бы она ни была.
На пороге стояла Мария Ильинична. Свекровь. В руках – банка с вареньем и растянутое, неприятное «здравствуй».
– Решила посмотреть, как ты тут обживаешься, – сухо произнесла свекровь. Цедит слова, словно брызжет кислотой.
Она прошла на кухню, окинула все оценивающим взглядом:
– Ну что, выставила мужика за дверь, довольна?
Я сохраняла спокойствие.
– Я никого не выгоняла, он ушел сам.
Свекровь резко повернулась ко мне:
– Хотела всем что-то доказать… И что в итоге?
– В итоге – я живу так, как хочу, Мария Ильинична. Без чьих-либо «разрешений».
Она замолчала. Долго изучала взглядом посуду, герань на подоконнике, мои домашние тапочки.
– Дура ты, Надя, – прошептала она, и вдруг зарыдала, закрыв лицо руками. – У моего сына руки растут из неправильного места, а я всю жизнь видела в тебе врага. Простишь старую дуру?
У меня глаза наполнились слезами:
– Я уже простила, Мария Ильинична. Живите для себя, а я теперь – для себя.
Мы дали волю слезам – как женщины, которым больше нечего делить. Варенье оказалось с кислинкой, но мир вокруг – немного теплее.
В тот же вечер, заварив себе чашку чая, я наконец-то решилась написать письмо самой себе. «Надежда, ты справилась». Я разложила все по местам: страх, обиду, вину, чужие ожидания. Сомнения – в одну сторону, смелость – в другую. Пусть это все лежит, как засушенные цветы. Пусть остается.
Спустя неделю Валентина буквально вытащила меня на городской рынок. Цветы, улыбки, весенний ветер.
– Словно сто лет не была на улице, – смеялась я над собой.
Там я столкнулась с бывшей коллегой из отдела товароведов, мы обнялись по старой памяти.
– Надя, ты похудела! Прямо расцвела!
– Грехи с плеч свалились, вот и похудела, – ответила я.
Мы сами себя не узнавали. Как же легче жить, когда не тащишь на себе чужое бремя.
А вечером дома меня накрыло теплой волной: я больше не жду ни телефонного звонка, ни крика, ни указаний. Я просто наслаждаюсь тишиной своей кухни, своим чаем.
И вдруг я ясно осознала: я не несу ответственность за чужое несчастье. Я имею право быть собой. Впервые в жизни – имею право.
Развязка не всегда бывает громкой, не всегда сопровождается скандалами и хлопаньем дверью. Она может быть тихой, с легкой горчинкой – как остывший чай вечером, когда ты впервые понимаешь: все, переломный момент наступил. Не «развод», а возвращение – к самой себе.
Проснувшись на следующее утро, я подумала: эта весна – моя. Вот такая простая, но искренняя радость.
Недели тянулись своим чередом. Снег исчез, и чириканье воробьев на верхушках деревьев наполнило воздух. Ночные кошмары отступили, и я перестала ощущать отголоски боли под скулой.
Дом, привыкший к гаму, к ворчанию, к беспрекословному исполнению чужой воли, наконец-то стал моим убежищем.
Утренний подъем, приготовление каши.
Протирание стекол, перестановка горшков с растениями. Нахождение умиротворения в обыденных вещах.
Однажды, приблизительно в середине весны, разбирая зимний гардероб, я обнаружила старую, пожелтевшую фотографию. На ней – я в юности, почти неузнаваемая.
Сияющая в лучах солнца, держащая за руку своего сына.
Я была ошеломлена… И внезапно осознала, что хочу защитить эту девушку. Не подталкивать к терпению, не требовать самопожертвования ради «семьи», а просто… посочувствовать и утешить.
Я твердо решила:
— Хватит жить в обмане. Если что-то не устраивает – скажу прямо. Если больно – дам волю слезам, не буду притворяться неуязвимой.
С Валей мы наведывались на рынок, удивляясь ценам:
— И как только совесть позволяет – столько просить за вилок капусты!
— Да ни за что не отдам! – парировала Валя. – У меня свой огород, как созреет – поделимся.
Медленно, но верно жизнь менялась к лучшему.
Было ли страшно? Порой да. Но зато гораздо искреннее… гораздо свободнее.
Костя звонил изредка по незначительным вопросам, словно ища предлог.
— Здравствуй, как ты живешь?
Я отвечала сухо, спокойно, без злобы. О компании больше ни слова – словно и не было той беседы на юбилее.
Дети навещали: сын с семьей привозил продукты, внучка резвилась по дому, собирая конфеты, и устраивала «взрослой бабушке» чаепитие.
Всё было скромнее, чем на том злополучном юбилее. Всё – по-семейному: оживленные споры о кино, совместное мытье посуды, смех, обсуждение сортов укропа.
Я наконец-то почувствовала себя полноправным членом семьи, без ощущения «приложения к кому-то».
А свекровь однажды позвонила и категорично заявила:
— Надежда, будь счастлива. Ты это заслужила!
Я невольно улыбнулась, извиняясь перед телефонной трубкой:
— Обязательно, Мария Ильинична.
Порой бывает трудно.
То накатит тоска по вечерам, то, вспомнив ссоры или одиночество прошлых лет, кольнет сердце. Но теперь я не виню себя за эти чувства…
Я позволила себе быть собой.
Ближе к летним дням мы с Валей придумали:
— А давай соберемся у меня, поджарим сосисок, заварим чаю да посидим…
Так и сделали. Вышли на скамейку у подъезда, где терпко пахнет одуванчиками, и просто вслушивались в детский смех.
— Вот что, — заключила Валя, — главное не робеть перед переменами.
И я про себя повторяла:
— Мне больше не нужно ничего доказывать. Мне не нужно добиваться одобрения. Не нужно подстраиваться под чужие ожидания.
Достаточно просто жить…
Наступил июнь.
В окно пробивалось утреннее солнце, доносился аромат кофе и свежей краски с балкона, где я обновляла мебель.
Всё было просто – и в этой простоте и заключалась настоящая внутренняя победа.
Мой юбилей остался позади.
Но именно он стал не финальной точкой, а началом новой главы.
Всё самое важное начинается, когда перестаешь нести на себе чужую ношу.
Теперь я – хозяйка своей жизни, независимая, зрелая женщина со своим мировоззрением и своим скромным счастьем на пятом этаже многоквартирного дома.
И знаете… с каждым днем внутри становится светлее и теплее.
