— Ты слышишь меня вообще? — голос Сергея был натянут, как струна, которая вот-вот лопнет. — Ты реально не понимаешь, насколько это важно? Мама сказала: окна грязные, ты что, не могла протереть? Это же… стыд!
Марина опустила сумку на пол. Внутри — тряпки, пакеты, баночки из-под сметаны, которые Тамара Петровна зачем-то хранит. Сумка глухо звякнула, и звук этот отозвался в груди каким-то пустым колоколом.
— Я слышу, — сказала она, не поднимая глаз. — Я слышу тебя, Серёжа. Очень хорошо слышу.
Она устала. Но усталость эта была не от тряпок, не от хлорки, которая сжигала кожу на пальцах. И даже не от матери мужа, чьё «ну ты же хозяйка» всегда звучало как приговор. Это была усталость другого рода — густая, тяжёлая, как свинец. Та усталость, когда человек перестаёт бояться.
Сергей не видел этого. Он видел только своё — картину, в которой жена обязана, где «семья» всегда по одну сторону весов, а он и мама — по другую.
— Ты не уважаешь мою мать! — выкрикнул он, и голос его треснул. — Она одна, понимаешь? Ей тяжело. Ты должна помогать. Обязана!
Марина медленно выпрямилась. Позвонки хрустнули, будто прощались с чем-то. Она посмотрела на него: высокий, ухоженный, сорок лет, но с лицом мальчишки, которому не купили мороженое.
И вдруг ей стало смешно. Тихо, внутри. От этой нелепости.
— Обязана, говоришь… — она произнесла спокойно, но каждое слово было гвоздём. — Давай составим график.
Она взяла блокнот для покупок, вырвала страницу. Села за стол. Чернила заскрипели.
— Слева твоя мама. Справа — моя. По субботам мы вместе драим у твоей. По воскресеньям — у моей. Закупки — пополам. В поликлинику — вместе. В сад, на дачу — вместе. Ты моешь окна, я полы. Ты чистишь ванну, я плиту.
— Подожди… — Сергей замялся. Он не привык к этой холодной, деловой Марине. Его жена всегда была мягкой, прощающей, «ну ладно уж». А тут — будто кто-то чужой сидит за их кухонным столом.
— Почему вместе? Я работаю, я устаю! — выкрикнул он, будто повторял старую, выученную фразу.
Марина подняла глаза. Ни гнева, ни жалости. Только ровный холод.
— Я тоже работаю, Серёжа. И устаю не меньше. Но если мы семья — значит, делим всё поровну. Или — каждый сам за свою маму. Выбирай.
Она положила ручку. И замолчала.
Вечер прошёл в тишине. Но это была не та обида, что растворяется в ужине и фильме. Это была тишина глухая, как под землёй.
Сергей ходил по квартире, жевал слова, которые так и не сказал. А Марина готовила ужин — спокойно, неторопливо, будто выполняла работу по контракту. Ни упрёка, ни просьбы.
На следующий день она не заговорила первой. На третий — тоже. И к концу недели Сергей понял: привычный сценарий сломался.
Суббота. Девять утра.
Марина рванула одеяло.
— Подъём. По графику сегодня уборка у твоей мамы.
— Чего? — он попытался спрятаться обратно, но её голос не оставил шансов.
Через час они уже ехали в машине. Он — злой, сжатый. Она — спокойная, как ледяная вода в стакане.
Тамара Петровна встретила их радостно, но взглядом, в котором было больше кивка, чем тепла. Сына обняла, прижала к себе, заохала. На Марину — только быстрый взгляд и сухое: «Проходите».
— Марин, начни с кухни, — распорядился Сергей, как прораб на стройке. — А я с мамой посижу.
Она кивнула. Надела перчатки. И ушла.
В гостиной за стенкой — смех, щёлканье альбома, воспоминания о «милом Серёженьке, как он в детстве…». А на кухне — жир, застывший на плитке, желтые разводы на стенах, тряпка, которая уже не отмывалась.
Час спустя кухня блестела. Сергей тем временем протёр телевизор.
— Видишь, я тоже помогаю! — сказал он, вытянувшись гордо, как школьник с пятёркой.
Марина ничего не ответила. Только сильнее вдавила швабру в пол.
Когда они уехали, она не сказала ни слова. Но в глазах её был блеск — опасный, хищный. Сергей этого не заметил. Он пытался шутить, рассказывать анекдоты. Она смотрела в окно.
— Завтра в десять у мамы, — сказала Марина, выходя из машины. — Не опаздывай.
Он открыл рот возразить. Но что-то в её голосе, ровном и спокойном, закрыло этот рот без слов.
Воскресенье.
Валентина Ивановна — совсем другая женщина. Добрая, теплая, без демонстративных причитаний. В доме пахло книгами и свежим хлебом.
— Заходите, детки. Я пирог испекла.
— Спасибо, мам, но мы работать приехали, — ответила Марина.
Сергей облегчённо выдохнул. Сел за стол. Получил чай и кусок пирога. Взял телефон. И растворился — будто он в гостях, а не на «субботнике».
Марина с матерью таскали коробки, отмывали окна, вытаскивали старые вещи.
— Серёж, помоги! — крикнула она.
Он нехотя встал, снял коробку. Вернулся к телефону.
— Молодцы, девчонки! — сказал потом, улыбаясь, когда они с Валентиной потные и уставшие поставили ковёр на балкон.
«Девчонки» — слово стало ножом.
Марина замерла. Повернулась. Смотрела так, что он отшатнулся.
— Мы закончили, — сказала она. — Мам, спасибо. Пора.
Дома она подошла к нему. Не раздевшись, не сняв куртки.
— Вчера я ползала четыре часа по коленям у твоей мамы. Сегодня таскала тяжести у своей. Ты пил чай, ел пирог и смеялся. Объясни, Серёж: твой долг — чтобы я обслуживала твою мать. А мой — чтобы ещё и свою, и тебя заодно? Это как?
— Я… устал… — пробормотал он.
— Я тоже. Но ты научил меня: усталость — повод отдыхать. Для тебя. Так вот, теперь и для меня тоже.
Она сказала это и ушла в спальню.
А Сергей остался стоять.
Один.
Это был не скандал. Это был диагноз.
Неделя после того разговора была похожа на шахматную партию без правил. Сергей ждал, что Марина «остынет». Он привык: сначала скандал, потом извинения, потом всё по-старому. Но теперь — тишина. Холодная, сухая. Марина ходила по дому, как соседка: готовила еду только себе, стирала только своё, даже чашку мыла отдельно и ставила на сушилку отдельно.
Сергей сначала смеялся. «Поиграет и перестанет». Потом злился. Потом начал метаться — от ласки к приказам, от уговоров к упрёкам. Всё впустую.
Она будто выключила в себе «жену».
Однажды вечером, когда он пришёл с работы, в прихожей стояла Валентина Ивановна. Мать Марины. Маленькая, сухая женщина в старом пальто и с авоськой.
— Здравствуйте, Серёжа, — сказала она спокойно. — Марина дома?
— Дома, — он нахмурился. — А вы чего так поздно?
— Да у меня проводка барахлит. Свет мигает, чуть не загорелось сегодня. Вот думаю, может, к электрику обратиться.
Сергей замялся. Обычно он бы сказал: «Завтра заеду, посмотрю». Но теперь слова застряли. Потому что понимал: если он скажет «нет», Марина услышит. А если скажет «да» — придётся идти.
Марина вышла в коридор, волосы собраны, взгляд — спокойный.
— Мам, я завтра вечером приду, проверю. А если что — мастера вызовем.
— Спасибо, дочка, — Валентина улыбнулась. — Ну, я пойду.
Она ушла.
Сергей посмотрел на жену:
— Ты что, сама? Электричество — это мужская работа!
— Мужская? — Марина усмехнулась. — Ты же устаёшь. А я привыкла. Мы ведь теперь по своим мамам, ты помнишь?
И ушла в комнату.
На следующий день он всё-таки поехал к Тамаре Петровне — не потому, что хотел, а потому что понимал: Марина больше не сделает ни шага. Но Тамара встретила его иначе.
— Сынок, — сказала она жалобно, — а что это у вас там происходит? Марина что-то со мной холодно разговаривает. И к тебе какая-то стала… чужая. Я ей звоню — она коротко отвечает, торопится.
Сергей нахмурился. Не хотел признавать, что не управляет ситуацией.
— Женские капризы, мам. Пройдёт.
Но сам почувствовал: что-то уходит. Тихо, но необратимо.
На работе коллега Олег, вечно ухмыляющийся мужик с разводом за плечами, хлопнул его по плечу:
— Ты смотри, Серёга, осторожнее. Если баба отрубает эмоции — это хуже, чем если орёт. Когда орёт — значит, ещё цепляется. А когда молчит — значит, уже не твоя.
Сергей отмахнулся, но слова эти застряли в голове.
А дома происходило странное.
Они жили вместе, но как соседи. Делили квартиру и счета. Иногда пересекались в коридоре — «здрасте», «добрый вечер». Иногда на кухне — она ставила кастрюлю супа и брала себе одну тарелку. Он делал яичницу — себе, только себе.
И однажды, в воскресенье, Марина привела домой девушку лет тридцати. Высокая, с короткой стрижкой, в мужской куртке.
— Знакомься, это Лена, — сказала она. — Электрик. Пришла маме проводку посмотреть.
— А почему сюда? — хмуро спросил Сергей.
— Потому что я позвала. Лена у нас соседка из соседнего подъезда.
Лена кивнула. Усмехнулась. В её взгляде было что-то, от чего Сергея передёрнуло: лёгкое превосходство, словно она давно всё поняла.
— У тебя розетка в коридоре искрит, — сказала она Марине. — Я заодно гляну.
И, не спросив разрешения у «хозяина дома», полезла в щиток.
Сергей молчал, но внутри кипело. Он вдруг понял, что становится лишним даже в собственном доме.
Вечером Марина сидела на диване и писала что-то в тетради.
— Что это? — спросил он.
— Бюджет. — Она даже не подняла глаз. — Теперь, раз мы соседи, будем делить пополам: коммуналка, интернет, еда.
— Подожди, а если я купил мясо?
— Значит, твоё мясо. Я свои овощи купила — мои овощи.
И продолжила писать.
Всё стало походить на театр абсурда. Сергей приходил домой — и не узнавал квартиру. Она жила там как отдельный человек. Не служанка, не жена. Просто соседка. Улыбалась ему как соседу. Говорила «спасибо» за соль. И всё.
И чем спокойнее она была, тем больше он чувствовал себя… квартирантом.
Однажды он проснулся ночью от странного звука. Встал, пошёл на кухню. А там — Марина и та Лена-электрик. Сидят за столом, чай пьют. Смеются тихо, но искренне.
— Вы чего? — голос его прозвучал резче, чем он хотел.
Марина спокойно повернулась:
— Обсуждаем книжку.
— В три часа ночи?
— А почему нет? — Лена усмехнулась. — У каждого свой график.
Сергей замолчал. Стоял, как чужой.
И впервые за всё время подумал: а вдруг Марина уже совсем ушла? Не физически, но душой.
На следующий день он позвонил Олегу.
— Слушай, а если жена… ну, как будто не жена больше?
Олег засмеялся:
— Поздно, брат. Если ты это почувствовал — значит, уже не жена.
И в тот вечер, сидя в машине у подъезда, Сергей впервые поймал себя на мысли: «А вдруг я действительно остался один?»
А дома Марина в это время разговаривала с матерью по телефону. Тихо, спокойно. Но каждое её «мамочка, я с тобой» звучало так, словно семья теперь у неё только одна.
Сергей слушал её из комнаты. И понял: эксперимент действительно кончился.
Но не для неё. Для него.
Суббота утро. Сергей с бодрой интонацией сообщил:
— Я в гараж, потом на футбол. Ты к своей поедешь — заедь к маме, купи продуктов. Деньги оставлю.
Словно ничего не было. Словно их разговоры и график — выдумка.
Марина стояла у окна, держала в руках кружку с остывшим чаем. Повернулась медленно. Лицо её было спокойным, даже мягким, но в этом спокойствии не было места для него.
— Нет, — сказала она.
— Что значит «нет»? — раздражение в голосе, будто ребёнок не хочет надеть шапку.
— Значит, я больше не буду заниматься твоей мамой.
И она взяла тот самый лист с графиком — мятый, с пятнами кофе, забытый на подоконнике. Разорвала. Пополам. Потом ещё. И ещё. Клочки падали на пол, как снег.
— Наш проект «Семья» закрыт, — произнесла она ровно, как диктор. — Эксперимент показал: партнёрство для тебя — это когда я работаю, а ты присутствуешь. Так вот, это приложение больше не поддерживается. Его удалили.
Сергей побледнел.
— Ты что несёшь? — он попытался повысить голос, но она подняла руку.
— Не надо. Отныне каждый живёт за себя. Твоя мама — твоя забота. Моя — моя. Я не жена. Я соседка. Мы делим счета и квадратные метры. Всё.
Её голос был твёрд, без истерики. И это было страшнее любого скандала.
Следующие дни он метался. То пытался «разжалобить» её: приносил цветы, предлагал ужин. То нападал: «Ты эгоистка! Ты разрушила семью!» Она смотрела на него ровно, с усталой жалостью.
А потом случилось то, чего он не ждал.
Однажды вечером в квартиру вошла Тамара Петровна. Без звонка, без предупреждения.
— Серёжа! — её голос звенел от возмущения. — Что я слышу?! Что это за дела такие? Марина отказалась мне помогать! Ты позволил?!
Она стояла в прихожей, тяжёлая, с сумкой и шарфом, запах нафталина и укропа витал вокруг неё, как туча.
Марина вышла из комнаты. Спокойная. В джинсах, свитере.
— Да, я отказалась, — сказала она. — Теперь только вы с сыном. Это ваши отношения.
Тамара ахнула.
— Неблагодарная! Я тебя как дочь…
— Нет, — перебила Марина. — Вы меня никогда как дочь не принимали. Я вам — прислуга. Так вот, прислуга уволилась.
Сергей стоял посреди этой сцены, бледный, словно подросток, пойманный на двойке.
— Мама… — начал он.
— Молчи! — заорала Тамара. — У тебя жена — бездушная эгоистка! Как ты допустил?!
Марина развернулась и ушла на кухню. Спокойно. Как будто её это больше не касалось.
В ту ночь Сергей понял: дом раскололся. Мать требовала вернуть «правильную жену». Марина тихо собирала свои вещи в шкафу по отдельным полкам. Слово «мы» исчезло из их лексикона.
И чем сильнее кричала Тамара, тем спокойнее становилась Марина.
Однажды утром он проснулся и увидел на кухне записку:
«Я живу здесь, но не с тобой. У нас общая площадь, но не жизнь. Я не твоя. Я соседка. Ты сам этого добился.»
И под подписью — её почерк, ровный, аккуратный.
Он сидел с этой запиской в руках и впервые понял, что скандала не будет. Не будет шанса отыграть назад.
Она вышла из игры.
И чем дальше тянулось молчание, тем громче оно звучало.
