Лада ехала в электричке, сжав в ладони ключ. Маленький, старый, потёртый ключ от бабушкиной дачи. Только он и остался — ни бабушки, ни запаха запечённого картофеля, ни разговоров «по душам» на покосившейся скамейке. Остался лишь облезлый дом, три сотки перекошенного забора и целая армия родственников, которым это всё вдруг стало «очень нужно».
Хотя при жизни бабушки туда никто и носа не совал.
Артём, её муж, сразу сказал:
— Только не говори, что ты это всерьёз… Ты вообще помнишь, что там даже туалета нормального нет? Земля — сплошной бурьян, и крыша течёт! Продавать надо. Срочно. Пока ещё кто-то купит это недоразумение.
— А ты бы её видел, эту «крысу» на чердаке, — с усмешкой парировала Лада, — такая теплая, уютная, почти домашняя. Я её кстати «АрТёма» назвала. В честь самого доброжелательного существа в нашей семье.
— Спасибо, польщён, — скривился он.
Усмешки — их привычная защита. Только вот за этими колкостями — трещина, которую уже не заклеить никакими «ты же знаешь, что я пошутил».
Марина Петровна, свекровь, отреагировала в своём репертуаре:
— Ну, если у вас с Артёмом и правда нечем заняться, кроме как на кладбище дачи ездить — дело ваше. Только потом не прибегай ко мне с соплями, когда всё провалится. У меня пенсия не резиновая.
— Успокойтесь, Марина Петровна. У вас пенсия пластилиновая — то мягкая, то прилипчивая. Вы ею всю семью уже облепили.
— Ты это сейчас что, хамишь мне? — напряглась свекровь, вмиг поджав губы.
— Нет. Я… визуализирую, — сухо ответила Лада и вышла в коридор.
Вот зачем я вообще решила туда ехать? — теребила в кармане ключ. — А вдруг и правда зря?
Но было уже поздно. Электричка остановилась на станции. «Платформа 103 километр» — табличка с неё падала под собственным весом. Ну очень символично.
Дом встретил её запахом мышиного помёта и забытых вещей. Стены держались на паутине, окна смотрели в никуда, как уставшая бабушка на последних фотографиях. Но, несмотря на это, в груди что-то защемило. Как будто всё это — её. Не с рук, не с рынка, не с ипотекой под горло. А её — с прошлого, с памятью, с любовью.
В тот же вечер она выложила в чат семьи фото:
«Приехала. Доживает своё, но дышит».
Первой ответила Таня, золовка:
— Боже. А ты точно уверена, что там не живут какие-то сектанты? Вид у дома — как у пристанища ведьмы.
— Ты не поверишь, но ведьма здесь и живёт. Привет передать?
— Скажи, чтобы полетала над твоим браком, может, хоть ветер проветрит ваш застой, — подмигнула Таня смайликом.
— Ой, Танечка. Ты бы со своей третьей попыткой на ЗАГС молчала, как мышь в тряпке, — написала Ксения, подруга Лады, добавив: — Лад, держись. Дом крутой. Есть в нём душа.
Душа — это, конечно, хорошо. Но мне бы ещё руки. И желательно три пары, — подумала Лада, вытаскивая из багажника старую дрель.
На третьем дне, когда она сама из доски пыталась соорудить скамью, приехал Артём. Без предупреждения. В кроссовках за пятнадцать тысяч и лицом, полным укоров.
— А ты тут прям хозяйка. Ещё курочку заведёшь — и в «Поле чудес» пиши. Слово — «деревня».
— А я вот угадаю твой символ недели: раздражение. Правильно?
— Ты правда собираешься тут всё лето торчать? — прошёлся взглядом по инструментам. — Без нормального душа? Без интернета?
— Зато без тебя. Представь, как романтично, — Лада не подняла головы.
Он вздохнул. Но, как назло, сел рядом. Помолчали. Потом заговорил:
— Я думал, ты вообще шутишь. Но ты впрямь собираешься это место… спасать?
— Оно спасает меня, — тихо ответила Лада.
— От чего?
— От себя. От пустоты в голове, от злости, от нашего брака, в котором ты давно спишь с телефоном, а не со мной. От чувства, что я — никто.
Он молчал. А потом встал и ушёл. Ни «прости», ни «оставайся». Только щёлкнула дверца машины. И тишина.
Марина Петровна появилась на выходных. Восемь утра, суббота. Лада только-только вышла с ведром к колодцу, и тут — чёрный «Рено», дорогой плащ, и голос с ледяной ноткой:
— Вот и она. На грядках счастья роется, как могильщик.
— Марина Петровна, вы что, по мне соскучились?
— По твоим авантюрам — никогда. Слушай, Лада. Раз уж ты всё равно заняла эту рухлядь, у меня есть предложение. Танина Лариска — с двумя детьми. Им сейчас негде жить, муж ушёл к массажистке. Пусть тут лето перекантуются. Ты ж добрая.
— Это не гостиница. И не ваш дом. Наследство — моё. Документы у меня. Хотите детям помочь — сдайте свой балкон, он просторнее.
— Ты что себе позволяешь? — свекровь шагнула ближе.
— То же, что вы позволяли себе двадцать лет в мою сторону. Разница в том, что теперь у меня есть дверь. И замок.
— Ты что, выгонишь мать твоего мужа?
— Так он мне кто сейчас? Муж? Бывший муж? Или твоя запасная дочь?
Пауза.
— Лада, — вдруг тихо сказала Марина Петровна. — Я просто не хочу, чтобы ты тратила жизнь на это… недоразумение.
— Я тоже. Вот почему я не трачу её больше на ваши семейные собрания, где все умные, а одна я — глупая. Спасибо, мне хватило.
Марина Петровна долго стояла у калитки. Потом ушла, не попрощавшись.
В тот же вечер Лада вымыла кухню. Вся чёрная, пахнущая плесенью. Потом заварила чай — в бабушкиной кружке с трещиной.
Я тут. Я правда тут. И я не сдамся.
В телефоне мигнуло сообщение от Артёма:
«Я поговорил с мамой. Она, конечно, как всегда, но… ты права. Если хочешь — я приеду. Не как муж. Как помощник».
Лада смотрела на экран и вдруг впервые за долгое время засмеялась. Громко, на весь дом.
Кажется, крыша у меня действительно поехала… Но это, пожалуй, лучше, чем сидеть под чужой целой крышей и чувствовать себя ни кем.
Артём приехал с самого утра. Без предупреждения, с кофе в термосе и новой москитной сеткой под мышкой.
— Я тут… в помощь, как обещал. Не переживай, без гвоздей к тебе не лезу, — сказал он, улыбнувшись. Лицо уставшее, глаза не выспавшиеся.
Лада только кивнула. Хотела пошутить, но не пошутила. Всё стало слишком серьёзным.
Он работал молча. Сначала починил хлипкий порог, потом провозился с дверцей в сарай, потом полез на чердак — подлатать крышу, откуда, по слухам, уже выселилась крыса по имени АрТём.
— Она, кстати, ушла, — заметила Лада, проходя мимо с тазиком белья. — Обиделась, наверное. Конкуренция.
Он усмехнулся. Но не ответил. И в этом молчании было больше тепла, чем в их последних годах брака.
Всё бы ничего, но ровно в четверг на участке появились гости. Без звонка. Без предупреждения. Без совести.
Марина Петровна приехала с Таней и её детьми. Детей было двое: один постоянно плакал, второй — вечно ел что-то липкое и оставлял следы везде. Таня выглядела как жертва модного развода: в кепке с надписью «Живу как могу» и джинсах, порванных уже не дизайнером, а жизнью.
— Мы тут временно, — бодро заявила Таня, выгружая сумки из багажника. — Мамуля сказала, что ты не против. Мы в старой комнате, где обои облезли.
— Это все, что тебе сказала мамуля? — уточнила Лада, сжав тряпку в руке.
— Ну… ты ж сама говорила, что тут уютно. А у меня дети. Им нужен воздух. Простор. Покой.
— А мне, выходит, — ничего не нужно? — Лада повернулась к Марине Петровне. — Вы вообще кто? Новая хозяйка?
— Я — мать. А ты — эгоистка. Всё в себе, да в себе. Сидит тут, медитирует на лопату. А у людей — жизнь! Дети! Трагедия! Развод!
— А у меня, значит, — сериал?
— У тебя — дача. У нас — катастрофа.
— Катастрофу вы, пожалуйста, разгребайте у себя. Здесь — моя территория. Наследство оформлено на меня. Это не гостиница. И не база отдыха «Хамство плюс».
— Документы, документы… — скривилась Таня. — Только вот морально ты всё ещё наша. Член семьи. А в семье… делятся!
— Да? А где вы все были, когда бабушка год болела, извините, под себя ходила, а я каждый выходной ездила? А когда она умерла — вы даже на похороны в платках не пришли. Только обсуждали, кому какая мебель достанется. А теперь — «делитесь».
Пауза. Глубокая. Грязная, как сапоги после дождя.
— Всё, Таня, в машину, — наконец сказал Артём. — Мама, извини, но это уже перебор. Дом Лады. Она решает.
— Ах вот как? — Марина Петровна подалась вперёд. — Ты теперь за неё? Снова? После всего?
— А что «всего»? Что именно я сделал? Уехал? Так ты сама мне пела: «найди бабу помоложе, а Лада всё равно как мебель». Так что не надо тут мыльных опер.
— Артём, ты неблагодарный. Я тебе жизнь отдала. Я тебе карьеру простроила! Я…
— Мам. Ты мне не жизнь отдала. Ты меня с себя не сняла. Так и живёшь — через меня. И всем раздаёшь. Себя. Мою бывшую. Моих детей, которых нет. Моё прошлое.
— Да кто ты без меня, Артём?! — вскрикнула она. — Кто?!
— Я? Пока — человек с дыркой в груди. Но, похоже, теперь хоть знаю, куда идти. Не за тобой.
Он развернулся и ушёл в дом.
На следующее утро на заборе появилась записка. От руки, жирным маркером:
«ЛАДА, ПОДУМАЙ О ЛЮДЯХ! ДАЧА — ЭТО ОБЩЕЕ! БУДЬ ЧЕЛОВЕКОМ!»
Подпись: «Родня».
Лада посмеялась, отклеила записку и приколола её на доску в кухне. Рядом повесила объявление:
«Не входить. Частная собственность. Наследство пахнет потом, а не благородством».
Вечером к ней подошёл Артём. Сидел долго на лавке. Молчал. Потом заговорил:
— Я уезжаю. В Краснодар. Работа. Предложили проект — пять месяцев. Можешь поздравить.
— Поздравляю.
— А с домом что?
— Оставлю. Сделаю. Я уже с юристом говорила — хочу прописаться. Пускай это и «нелепо», но хоть где-то я буду сама себе хозяйкой.
— Ты сильная, — выдохнул он.
— Поздно замечать.
— Я всегда знал. Просто… удобно было делать вид, что ты — дополнительный светильник. Нужный. Но второстепенный.
— Ну что ж, Артём. Перегорай тихо. А я, пожалуй, буду жить.
Он посмотрел на неё. И вдруг как-то грустно-спокойно сказал:
— Если передумаешь — приезжай. Там солнца много. И почти нет моей мамы.
Лада усмехнулась.
— Именно поэтому я сюда и приехала.
Прошла неделя. Дом стоял крепче. Крыша не текла. Из окна было видно, как набухают кабачки. В траве копалась ящерица. Мимо пробежала собака — соседская, смешная, трёхлапая, но уверенная.
Лада пила кофе на крыльце. В старой толстовке, с растрёпанным пучком и блеском в глазах.
Ей больше никто не звонил. Не писал. Не размахивал наследством. Не наставлял.
А она и не ждала. У неё теперь была дача. Маленькая, глупая, родная. Своя.
Когда Лада открыла дверь и увидела Марию Петровну с двумя юристами, она не удивилась. Даже не отступила назад. Просто зажала в зубах прищепку и продолжила развешивать бельё.
— Мы с документами, — сказала свекровь, не снимая солнцезащитных очков, несмотря на пасмурное небо. — Имеем право на долю. У бабушки было завещание, но есть и другие нюансы.
— Какие именно? — Лада вынула прищепку, не оборачиваясь.
— Наследование по представлению. Таня — внучка. Прямая линия. У неё есть дети. А ты — просто бывшая жена. Юридически — никто. Морально — тем более.
Один из юристов, молодой, в кроссовках и с мокрой прядью на лбу, смущённо кашлянул.
— Мы не хотим скандала. Просто — размен. Долю Таниной стороны можно выделить. По кадастру выходит 3,2 сотки. Мы готовы на участок с сараем. Без жилого дома. Но с колодцем.
— Какой колодец? — Лада повернулась. — Он не работает. Он сломан. И — воняет.
— Мы устраним запах. Главное — чтобы было юридически оформлено. Хотим мира. Через нотариуса. Вы же не против?
Лада медленно подошла к столу, где на целлофане лежала стопка бумаг.
— Я против. Участок оформлен на меня. Завещание — в моём сейфе. Оригинал. С печатью и копиями. Вы его даже не читали, когда носились с фразами «нам положено». Хотите мира? Тогда миритесь. Я не обязана делиться. Даже колодцем. Даже за спасибо.
— Мы пойдём в суд, — тихо сказал второй юрист, уже пожилой, с руками, как у баяниста.
— Идите. Только учтите — я буду с встречным иском. За самоуправство, вторжение, угрозы и незаконное пребывание. Камера стоит. Снимала всё. Даже ваш вчерашний вопль: «Эта дача моя по крови».
Мария Петровна побелела. Бумаги начали дрожать у неё в руках. Она обернулась к юристам.
— Мы уходим. Здесь… временно невозможно вести диалог.
— Здесь невозможно врать, — поправила Лада.
Поздно вечером к дому подъехала машина. Артём.
Он вышел, потянулся, понюхал воздух — тот самый, дачный, с крапивой, огурцами и сожжённым мусором.
— Я вернулся. Рано. Без работы. Но с выводами.
— У меня тоже выводы, — сказала Лада, стоя на крыльце. — Первый: не надо было ждать, что кто-то оценит. Второй: дом — это не стены. Это возможность закрыться. Третий — мечта требует жертв. Иногда — очень мелочных.
— Пустишь переночевать?
— У тебя же мама. Колодец. 3,2 сотки. Сарай.
— Мама уехала к Тане. Они теперь вместе. Против тебя.
— Против — всегда проще. Особенно, когда ничего не строил. Только отбирал.
— Я хочу остаться, Лад. Не к тебе. К себе. Я устал быть чьим-то. Мужем, сыном, проектом. Можно — просто человеком?
Она молчала.
Потом тихо сказала:
— Здесь нет гостиницы. Но есть койка. Старый матрас. И условия: молчать, если не умеешь говорить по делу. Не лезть, если не спрашивают. И не трогать грядки. Они — мои.
— Подпишусь под этим.
— Подпишешь. Завтра. Под расписку.
Он усмехнулся.
— Юридически?
— Да. Устно — никто ничего не помнит. А у меня теперь всё — под запись. Камеры. Протоколы. Жизнь — как нотариус. Ничего личного.
Он кивнул.
— Значит, начнём с нового завещания. На тебя. От тебя. В пользу тебя.
— Иначе — никак, Артём.
На следующий день они пили кофе в саду. Рядом копошилась соседка Валя, что годами мечтала «взять часть под картошку». Махнула рукой:
— А вы чего сидите как статуи? Всё, что ли, уже порешали?
— Мы — в режиме перемирия, — ответила Лада.
— Так это ж до первого шва.
— Вот потому — и под расписку.
Артём рассмеялся. Потом стал серьёзным.
— Ладно. А если честно — жаль, что мы раньше не научились защищать друг друга. Только нападали.
— Ты защищал маму. Я — бабушку. Все были при деле. Только семьи не стало.
— Может, вернём?
— Нет. Семью не возвращают. Её — создают заново. Если надо.
— А надо?
— Посмотрим. Если колодец не вонять перестанет — это знак.
Они сидели, молчали, и впервые — без войны. С двумя кружками, двумя ложками, и одной крышей над головой.
А за забором в этот момент появились новые плакаты:
«Даже в аду есть соседи!»
«Пока не поделишь — не получишь покоя!»
Лада подошла, сняла и прицепила к сараю. Ниже подписала маркером:
«Здесь всё уже поделено. Всё остальное — мусор.»
