— Ну и что ты молчишь? — голос Геннадия звучал так, будто он вот-вот хлопнет ладонью по столу. — Я же просто спросил.
Алина подняла взгляд от кружки с остывшим кофе. Она сидела на кухне в любимом старом халате бабушкиного кроя — с вытянутыми рукавами и запахом ванили, который не выветривался уже несколько лет. Только вот уют в этой кухне давно стал выдохшимся — как и сама Алина.
— Ты не просто спросил, — произнесла она, медленно, выговаривая каждое слово. — Ты уже всё решил за меня. Просто ждёшь, пока я кивну, как собачка на заднем сиденье.
Геннадий фыркнул. Он стоял у плиты, изображая занятого — помешивал яичницу, но делал это без огня под сковородкой. Так, процесс. Как и большинство его решений в жизни: шум, дым, а толку — ни на копейку.
— Ну слушай… Это же не значит — «всё решил». Мы просто обсуждаем, — начал он с той самой фальшивой ласковостью, которая у него проявлялась, когда он заранее знал: будет скандал. — Ну правда, Алиночка… Ты же видишь, Денису сейчас непросто. У него почти получилось с этой кофейней. Почти! Один шаг, и выстрелит! А у тебя квартира стоит, как музей. Пустая. Никто в ней даже чай не пьёт.
Алина поставила кружку. Мягко, но с тем звуком, от которого даже у кота заёрзали уши под холодильником.
— Подожди, — она прищурилась. — То есть, по-твоему, моя бабушка отдала мне квартиру, чтобы ты вложил её в очередную «почти выстрелившую» идею твоего брата? Ген, у тебя хоть раз был повод поверить, что у Дениса получится?
— Получится, если поддержать! — выкрикнул он, не сдержавшись. — Ему постоянно все отказывают! Банки, партнёры… Ты думаешь, это просто так?
— Ну… — Алина наигранно задумалась. — Может, потому что у него на каждую «кофейню» — по три неоплаченных кредита? Или потому что единственное, что он умеет — это убеждать маму, что всё будет по-другому?
— Опять ты за своё, — Геннадий обернулся, сжав губы. — У тебя каждый разговор — как будто ты стенгазету пишешь. Я ж тебе не враг, Алина. Я просто говорю: это наш шанс. НАШ, понимаешь? Мы же семья. Или как?
Вот тут она и прикусила язык. Потому что «мы же семья» в устах Гены — это как «мы с вами, граждане» на фоне распроданного склада.
— А ты уверен, что мы — семья? — спросила она негромко, но звонко, как ложка о дно кастрюли. — Или ты просто решил, что моя фамилия — это твой последний шанс выплатить долги Дениса?
Повисло молчание. Тонкое, как морозный иней, от которого щиплет нос.
В это время на кухню вошёл третий персонаж утреннего спектакля. В домашнем костюме из лосин и кофты с неубиваемыми стразами на груди появилась Марина Владимировна. Свекровь. Из разряда тех женщин, у которых в голосе уже встроено командование полком.
— Доброе утро, — сказала она голосом, который даже кот проигнорировал, свернувшись обратно в шар.
Алина ответила кивком. Без особого вдохновения.
— Я тут краем уха слышала… — Марина Владимировна устроилась на табуретке, так как будто её сюда пригласил сам Президент. — Речь идёт о квартире бабушки? Ну, Алина, милая… Мы же все понимаем, что она тебе по сути не нужна. У вас уже есть жильё, а там — старьё. Я была, я видела. Зато у Дениски такая светлая голова, такие идеи! Это же… инвестиция в будущее семьи!
— Мама, не начинай, — выдохнул Геннадий, как будто его вдруг осенило, что ситуация идёт не туда. Он всегда опаздывал со своими озарениями.
Алина смотрела на свекровь. Нет, не злобно. Скорее, с изумлением. Как на человека, который с полной серьёзностью пытается открыть пластиковую бутылку штопором.
— А мне казалось, — сказала она, спокойно, — что инвестиции делаются из своих денег. А не из чужих.
— Да перестань, Алин, — Марина Владимировна захлопала ресницами, — ну что ты как чужая-то? Всё же в одной лодке. Вот ты, Гена, я… И Денис, естественно. Он же твой деверь. У нас всё общее.
— Тогда, может, и долги — тоже общие? — съязвила Алина. — А то как-то странно выходит: «всё общее», но платить всегда должна я.
Молчание повисло на кухне уже не морозным инеем, а чистым льдом. Марина Владимировна выпрямилась. Гена отвернулся к плите, где всё ещё стояла холодная сковородка.
— Я вот думаю… — продолжила Алина, вставая из-за стола, — а когда это я превратилась в банкомат? И где в моём паспорте приписка, что я обязана финансировать вечного студента предпринимательства?
— Ну вот, обиделась, — с наигранным вздохом выдохнула Марина Владимировна. — Я же по-хорошему, по-семейному. Ты ж не против помочь? Или ты теперь, как эти… эгоистки из телевизора, которые только о себе думают?
Алина посмотрела на неё так, как можно смотреть на человека, который только что попытался вырезать тебе печень, называя это «массажем для органов».
— А вы, Марина Владимировна, как всегда тонко. Прямо как каток по цветущему саду.
Она вышла из кухни, чувствуя, как в груди поднимается то самое: ещё не ярость, но уже предчувствие большого взрыва.
День выдался напряжённым. На работе Алина сидела в бухгалтерии, в офисе, где кондиционер работал исключительно как декоративный элемент. Она ловила себя на том, что считает — сколько раз за час её коллега Ира скажет слово «кризис» и пожалуется на мужа.
Но даже это не отвлекало от утреннего разговора. Нет, даже не разговора — начала войны.
Вечером, когда она ехала домой в метро, стоя у дверей, её взгляд упал на смс от Геннадия:
«Поговорим вечером. Мама права. Ты перегибаешь.»
А потом, через минуту:
«И вообще, мы ведь одна семья. Не забывай об этом.»
Алина смотрела в экран. Её отражение в стекле было тусклым, уставшим. Но в глазах… в глазах уже начинала копиться та самая тишина, за которой обычно приходит буря.
— Ну-ну, — сказала она своему отражению, — семья, говоришь? Посмотрим, кто тут у кого фамилия переписывает.
Когда Алина вошла домой, пахло чем-то подгоревшим и горьким. То ли Генка опять «экспериментировал» с макаронами по-флотски, то ли свекровь жгла свечи из церкви «на удачу Денису». Скорее второе — Марина Владимировна верила во всё: в знаки, приметы и особую энергию своего младшенького, как в лунные сутки.
Геннадий сидел за ноутбуком. Рядом лежала стопка бумаг — явно не рабочих. Он поднял голову, как только Алина закрыла дверь, и уже по этому взгляду она поняла: началось.
— Слушай, ну правда… Ты могла бы хотя бы попробовать не быть такой колючей, — сказал он, не вставая. — Мама переживает. Денис… ну он же не бомж какой-то, в конце концов!
— Пока что, — отозвалась Алина, кидая сумку на полку и разуваясь. — Хотя с такими темпами — дело времени.
Он закрыл ноутбук и встал. На лице — привычная маска «доброе разъяснение для глупенькой». О, как она её ненавидела.
— Ты, может, и не видишь, но у Дениса реальный шанс. У него партнёр есть, вложились уже на половину. Осталось всего-то…
— Не начинай, — перебила она. — Я устала. Я целый день считала чужие ошибки с калькулятором и обедала тухлой котлетой. Мне не хватает только одной — ещё одной — истории о великом восхождении твоего брата на Олимп банкротства.
— Почему ты такая злая? — удивился он, будто это был не очевидный результат ежедневной психологической мясорубки. — Я же твой муж. Мы должны поддерживать друг друга.
Алина села на диван, снимая пальто.
— Ген, скажи честно. Если бы у тебя завтра была возможность — ты бы отдал мою квартиру Денису?
— Ну… — он почесал затылок. — Не ему. Просто, ну, продали бы и вложили. Нам бы потом всем хорошо стало.
— Нам? — подняла бровь. — Интересно, где это «нам» заканчивается и «Денису» начинается?
Он сел рядом.
— Неужели тебе так сложно? У тебя же всё равно зарплата, ты сама говоришь, ипотека почти выплачена. Ну подумаешь, квартира. Там же жить невозможно — запах старья, мебель советская…
— Спасибо, — она кивнула. — Бабушка бы оценила.
— Не надо теперь это в трагедию превращать, — скривился Геннадий. — Она умерла — да, жалко. Но сейчас надо думать о живых!
— Да ты что? — Алина вскочила. — А кто обо мне подумает, а? Или я в вашем списке «живых» — на десятом месте после Дениса, его кредиторов, его кофейни и тебя, поддерживающего всё это безумие?
В этот момент дверь в комнату распахнулась. Марина Владимировна, в халате цвета «винный ужас», вышла как актриса, входящая в последнюю сцену спектакля.
— Не могу молчать! — заявила она. — У меня сердце разрывается! Я родила двоих, и один из них сейчас просто погибает от нужды, а вторая — моя невестка — ведёт себя как хищница! Как акула среди селёдок!
— Мама, ну хватит, — попытался вставить Геннадий.
— Нет, Гена, не хватит! — закричала она. — Алина, ты что, не понимаешь? Ты его губишь! Он надеется! А ты… ты сидишь на золоте, как какая-то…
— Как кто? — голос Алины дрогнул, но не от страха, а от усталости, накопленной месяцами. — Скажи прямо. Ты всегда умела называть вещи своими именами. Ну давай, назови меня.
— Как жадина ты себя ведёшь, — процедила свекровь. — Как чужая. Как будто он тебе никто.
— А он мне никто, — чётко произнесла Алина. — Я замуж выходила за одного, а вы мне тут целую тёщу с довеском в виде «бизнесмена-невидимки» навязали. Я не давала клятву «поддерживать Дениса во всех его провалах».
— Ты бессердечная! — закричала Марина Владимировна. — Он же брат твоего мужа!
— А я тебе не дочка, — парировала Алина. — Ты меня даже по имени зовёшь через раз. Я для вас — приложение к квадратным метрам.
— Не смей! — Марина Владимировна кинулась к ней ближе. — Не смей так со мной разговаривать!
— Не надо! — Геннадий попытался встать между ними. — Мам, хватит! Алина, ну ты чего!
— Я чего? — Алина оттолкнула мужа, и он, споткнувшись о сумку, едва не рухнул на пол. — Я — человек. Который устал быть всем должна. Я вас обоих тяну! Я работаю, готовлю, мою, слушаю ваши жалобы! И знаете что?
Она подошла к двери и дернула её с силой.
— Я больше не хочу.
— И что ты теперь? — растерянно спросил Геннадий. — Сбежишь? Как школьница?
— Нет, — она посмотрела ему в глаза. — Как взрослая женщина. Я ухожу. Завтра съезжаю в бабушкину квартиру.
— Это… это шантаж? — выдохнул он.
— Нет, — сказала она, надевая куртку. — Это освобождение.
На улице было холодно. Алина шла, не разбирая дороги, пока не оказалась на остановке. Села на лавку, прижавшись к себе.
Достала телефон. Сообщение от Дениса:
«Спасибо, что подставила семью. А ты казалась нормальной.»
Она смотрела на экран. Потом медленно удалила это сообщение. Потом — номер Дениса. Потом — фото с их совместного шашлыка двухлетней давности. Где он с пивом, а она — с салатом и улыбкой, в которую тогда ещё верила.
Алина встала. Ветер трепал волосы. И впервые за долгое время ей стало легче дышать.
Прошло две недели. Алина сидела на подоконнике в бабушкиной квартире — теперь уже своей. Всё вокруг пахло старыми книгами, свежей краской и чем-то успокаивающим, как бывает, когда вдруг затихает многолетний фоновый гул. Гул чужих ожиданий, чужих претензий, чужих жизней, в которые тебя пихали, как деталь из другого конструктора.
Она переклеила обои. Перетащила на «Авито» бабушкины шкафы с советскими орнаментами. Купила себе дешёвый, но новый диван цвета морской волны — потому что она может. Потому что никто не говорил ей «фиолетовый раздражает маму».
Телевизор молчал, как заговорщик. В холодильнике стояли йогурты, вода, сыр, овощи. Не потому что надо, а потому что — хочет. И даже хлеб был её любимый — с тмином, который Геннадий «терпеть не мог с детства».
Тишина жила тут с ней, как сосед, которого она выбрала сама.
И вот, казалось бы, всё: кульминация была, двери хлопнули, даже свекровь после длинного монолога по телефону о «неблагодарной крысе» замолчала. Но тишина — коварная штука. Она сначала ласкает, а потом вдруг подсовывает тебе под нос старые письма, воспоминания, внутренние разговоры с самой собой.
В один из вечеров, разбирая коробку с документами, Алина набрела на свадебный альбом. Белое платье, не по фигуре, зато с кружевами «как у всех». Геннадий улыбается, рядом — Марина Владимировна, как генерал на посту. Лишь на одной фотографии Алина смотрела прямо в камеру. И в этом взгляде было что-то… предательски чужое. Как будто она тогда уже всё знала. Просто ещё не решалась признать.
Она положила альбом обратно в коробку и захлопнула крышку. В голове снова всплыли его слова:
«Ты же моя жена. Мы должны поддерживать друг друга».
Как удобно — «жена». Как будто этот статус автоматически означает «банкомат с заботой и молчаливым согласием».
В этот момент телефон завибрировал. Иронично. В 22:46, в пятницу. Только один человек может писать в это время.
Сообщение от Геннадия:
«Денис в больнице. Инфаркт. Мама в истерике. Я сам не знаю, что делать.»
Алина долго смотрела на экран. Почти с равнодушием. Но где-то там, в подложке груди, что-то всё же дёрнулось.
Прошло три минуты. Потом ещё две. Она написала:
«Мне жаль. Но я не врач. И не святой. Ты справишься.»
И отправила.
Через пару дней она встретила Геннадия в магазине у дома. Он выглядел хуже, чем она ожидала. Не потому что постарел, а потому что впервые был без опоры. Без мамы рядом, без привычного занудства, без — её. Он держал дешёвую лапшу быстрого приготовления, пачку сигарет и какой-то коньяк из серии «внизу полки».
— Привет, — сказал он, неловко, как будто она была собеседником из банка, звонящим по поводу просрочки.
— Привет, — кивнула Алина, укладывая в корзинку яблоки.
— Я… — он почесал нос. — Прости за всё. Тогда. Просто всё как-то навалилось, и мама…
— Не надо, — мягко перебила она. — Не извиняйся, если не чувствуешь. Это хуже, чем не извиняться вообще.
— Я чувствую, — глухо сказал он. — Просто поздно, да?
— Поздно — это если бы ты пришёл ко мне просить квартиру, когда я уже умерла. А сейчас… просто бессмысленно. Потому что у меня — другая жизнь. Без вас.
Он опустил глаза. Потом снова поднял.
— Ты хоть счастлива?
Алина посмотрела на него — без злобы, без жалости. Просто посмотрела. И вдруг поняла, что впервые за много лет она действительно может ответить честно.
— Я учусь быть. И знаешь… получается.
Он кивнул. И молча отошёл к кассе.
Позже, вечером, она наливала чай в кружку, когда телефон снова завибрировал.
Номер незнакомый. Смс:
«Здравствуйте. Я риелтор. Денис дал ваш номер. Он сказал, что вы, возможно, всё же готовы обсудить продажу квартиры. Инвестор серьёзный, семьянин, хочет открыть что-то “по душе”. Я бы предложила встретиться.»
Алина уронила телефон на стол.
Смех прорвался неожиданно. Сначала тихо, потом — громче. Такой, знаете, изнутри. Как когда понимаешь, что тебе больше не больно, а только смешно. И стыдно — за тех, кто всё ещё думает, что может поворачивать твою жизнь, как ключ в замке.
Она написала в ответ:
«Никогда. И скажите Денису, чтобы навсегда удалил мой номер. Семьянин, говорите?.. Ну-ну.»
Выключила звук.
Сделала глоток чая.
На плите закипал суп. Настоящий — из курицы, морковки, картошки. А не из кубика с надписью «по-домашнему».
На диване лежала книга, которую она давно откладывала.
На окне стоял цветок. Простой. Живой. Как она сама.
И вдруг стало так хорошо, что Алина заплакала. Без истерики. Просто тихо, в уголок платка.
Не от горя. От свободы. От того, что выжила.
