Телевизор в зале гудел с утра. Василий, как всегда в выходной, устроился на диване в спортивных штанах, одной рукой листал новости на телефоне, другой чесал бок. Пахло жареным луком — я с семи утра уже колдовала на кухне. Вернее, не колдовала, а занималась тем, чем занимаются все жёны «для вида» в праздники: варила суп, жарила котлеты, чтобы потом никто не сказал — «а что ты за целый день сделала?».
Годовщина у нас сегодня. Десять лет, как штамп поставили. Я неделю думала, что подарить. Хотелось чего-то толкового. Василий давно присматривал себе игровой ноутбук. Я даже в магазин сходила, приценивалась. Цены, конечно, такие, что сердце в пятки, но думаю — ну ладно, один раз живём. А потом вот эта поездка к его маме… И всё у меня как рукой сняло.
Мы к Галине Петровне поехали, как всегда, «на часок». Часок у неё превращается в три, потому что сначала чай, потом пирог, потом ещё «подожди, я только быстро расскажу». Только это «быстро» обычно про чужих соседей, про погоду и про то, что у Оли вон ноги опять опухшие — у Оли, между прочим, своя жизнь, но мама Васи знает, как у кого здоровье.
— Ну что, Олечка, — начинает она, когда мы уже сели за стол. Голос такой сладкий, что зубы сводит, а глаза в упор. — Я тут подумала… У вас квартира-то, она же на тебя записана, да?
Я не сразу поняла, к чему она. Улыбнулась вежливо.
— Ну да. Мне ещё от бабушки осталась, я там ремонт сделала, — говорю, и вилку в руках держу, как оружие.
— А это неправильно, — она голову чуть наклонила, но взгляд остался острым. — Мужчина в доме должен быть главным. И имущество должно быть на нём. Мало ли что, жизнь длинная.
Внутри у меня что-то щёлкнуло. Как будто кто-то дверцу шкафа хлопнул.
— Галина Петровна, — я стараюсь говорить спокойно. — У нас и так всё общее. Живём вместе, расходы вместе. Квартира — это просто бумажка.
— Вот именно! — перебивает она и поднимает палец, как будто я школьница. — Просто бумажка. Так перепиши на Васю, и будет по-честному.
Василий сидит рядом, ковыряет пирог. Я жду, что он скажет: «Мама, ну ты что, оставь». Но он молчит. Просто молчит.
Внутри становится пусто. Так пусто, что даже дышать холодно.
— Я не собираюсь ничего переписывать, — говорю уже твёрдо.
— Ну-ну, — она улыбается, но это не улыбка, а как будто зубы показала. — Ты не обижайся, Олечка, я ведь для вас обоих говорю. Мужику так спокойнее. А то мало ли… — и пауза, такая, что в ней можно услышать, как кот на кухне миску лижет.
По дороге домой Василий молчал. Я тоже. В голове вертелось только: «Ага, значит, вот так. Мама сказала — а ты промолчал». И уже не про ноутбук думала, а про то, что у нас за десять лет накопилось: он всё время «между», всегда лавирует, лишь бы не конфликтовать. Со мной он мягкий, с мамой он мягкий, а я между этих мягкостей как между молотком и наковальней.
Вечером, когда мы разложили покупки и я на кухне убирала пакеты, он зашёл и сказал, глядя куда-то в пол:
— Ну, ты, наверное, серьёзно подумай. Мама дело говорит.
— Серьёзно? — я обернулась, и голос у меня сорвался. — Ты сейчас серьёзно, Вася?
— Ну а что… — он пожал плечами. — Мужик должен быть главным. Я же тебе доверяю. А ты мне?
Доверяю. Вот это слово. Доверяю. Оно так сухо прозвучало, что захотелось смеяться. Я ему доверяю — а он мне условия ставит через маму.
Я спать легла с тяжёлой головой. Он рядом ворочался, а я смотрела в темноту и думала: «Это только начало. Дальше будет хуже». И было это не злость. Это было разочарование. Густое, липкое, как старое масло на сковородке.
А на утро он сделал вид, что ничего не было.
Прошла неделя после того разговора у Галины Петровны. Неделя тишины — такой липкой, что я уже ловила себя на том, что жду, когда кто-то хлопнет дверью, чтоб разрядить воздух. Василий вёл себя, как будто ничего не случилось: телевизор, работа, обед, диван. Но я знала — это затишье не потому, что он передумал, а потому что копит момент.
И момент пришёл в субботу.
Я стояла у плиты, жарила котлеты, пар клубами лез в глаза, волосы липли к вискам. Василий сидел за столом, пил чай, и вдруг, между глотками, сказал:
— Мама спрашивала, когда ты к нотариусу соберёшься.
Я поставила лопатку на край сковородки и посмотрела на него.
— А ты ей что ответил?
— Что ты думаешь, — он вздохнул, как будто я его мучаю. — Но, Оль, ну правда, ты чего упрямишься? Я ж твой муж. Это же нормально.
— Нормально? — я фыркнула и перевернула котлеты так, что брызги полетели. — Нормально — это когда муж жену защищает, а не поддакивает маме в её бреднях.
— Оль… — он начал тем тоном, каким говорят с детьми, — давай без этих обид. Мама у меня пожилая, у неё свои взгляды. Ей так спокойнее будет.
— Ей?! — я даже засмеялась, но смех вышел сухой, как кашель. — А мне когда спокойнее будет? Когда я ключи от своей квартиры тебе торжественно вручу, да?
— Ты всё в штыки, — он опустил взгляд в кружку. — Знаешь, с таким характером… ты одна и останешься.
Вот это было ниже пояса. Слова будто колом в грудь. Не потому, что я боюсь остаться одна, а потому что он сказал это как угрозу. И я вдруг поняла — это уже не про маму. Это он. Он хочет, чтобы я прогнулась.
Вечером, когда я пошла в магазин за молоком, мне позвонила Танька — моя подруга с работы. Голос у неё был осторожный, как будто она идёт по льду.
— Слушай, Оль, — говорит, — я тут случайно слышала… Ну, не хотела тебе говорить, но, может, лучше знать. Короче, твой Василий у нас на работе за кофе говорил с ребятами… мол, жена упирается, а он всё равно добьётся, чтоб квартира на него была. И что ты у него «на шее сидишь».
Я стояла с пакетом молока у прилавка, а в голове звенело. «На шее». Это про меня. Женщину, которая десять лет тянет быт, готовит, стирает, и ещё работает.
Дома я молчала. Василий вёл себя как обычно — поел, включил футбол. Я на автомате мыла посуду и думала: «Вот так. Я для него — обуза, а мама — святыня».
Через два дня Галина Петровна сама позвонила. Голос у неё был строгий, без сахарных ноток.
— Ольга, ты пойми, я же добра хочу. Мужчина должен быть хозяином. А у тебя всё наоборот, это неправильно. Я жила с покойным тридцать лет, и у нас так не было.
— И где он теперь, ваш хозяин? — вырвалось у меня, и я тут же поняла, что перешла черту.
Она выдохнула в трубку, но не бросила.
— Знаешь, девочка, ты упрямая. С такими долго не живут. Я не хочу, чтобы у Васи жизнь поломалась.
— А я не хочу, чтобы моя поломалась, — ответила я тихо, но так, что внутри всё дрожало.
После этого началась холодная война. Мы с Василием перестали ужинать вместе. Он то задерживался, то ел в зале перед телевизором. А вечером я слышала, как он шепчется с мамой по телефону, и меня трясло.
А кульминация случилась в пятницу вечером. Я пришла с работы, а он сидит за столом с каким-то договором.
— Это черновик, — сказал он, даже не глядя. — Давай подпишем, а потом к нотариусу. Чего тянуть?
Я взяла лист, порвала его пополам и бросила на стол.
— Никогда, — сказала я. — Слышишь, Вася? Никогда.
Он вскочил, стул грохнул об пол.
— Ты ненормальная! — крикнул он. — Ты меня позоришь перед всеми! Мама права — ты эгоистка!
Я смотрела на него и понимала: всё. Кончилось. Что-то внутри меня, то, что ещё держало этот брак, просто сломалось. И стало вдруг легко, почти спокойно.
Я уже знала — молчать больше не буду.
Утро годовщины. Двенадцать лет брака. В другой жизни я бы встала пораньше, испекла что-то, положила подарок в коробку, а потом сидела бы, улыбаясь, пока он открывает. Но сегодня я встала с тяжёлой головой и пустым сердцем.
Подарка не было.
Василий уже был на кухне, хлебал чай, листал телефон. Не сказал ни «с добрым утром», ни «поздравляю». Просто:
— Ключи от квартиры куда положила?
Я налила себе кофе.
— На месте. А тебе зачем?
— Мама хочет посмотреть. — Он даже не поднял глаз. — Ну, обговорить кое-что.
— Мама хочет. Мама решит. Мама скажет. — Я смеялась тихо, почти беззвучно, но это был уже не смех. — Вася, я не знаю, кто твоя жена — я или она.
Он бросил телефон на стол.
— Всё, Оль, я устал. Подписывай бумаги, и живём спокойно. Не хочешь — не мучай меня, давай по-хорошему разойдёмся.
— Разойдёмся, — сказала я, и даже удивилась, как просто это прозвучало. — Сегодня.
Он моргнул. Наверное, думал, я буду плакать, умолять. А у меня внутри — тишина. Только лёгкий холод.
Я взяла сумку, пошла в спальню, достала папку с документами. Положила в пакет. Потом села, написала короткое сообщение в группу подруг: «Кто свободен, заберите меня». Через двадцать минут приехала Лена на своей старой «девятке».
Василий стоял у двери, когда я выходила.
— Ты серьёзно? — голос был глухой. — Это из-за мамы?
Я остановилась.
— Это из-за тебя, Вася. Мама тут вообще не при чём.
Он выдохнул, как будто хотел что-то сказать, но только махнул рукой. И я пошла.
Через два часа я уже сидела в кабинете юриста, мы оформляли заявление на развод. Папка с документами лежала рядом, как маленький щит. В телефоне мигали пропущенные от Василия и… от Галины Петровны. Не брала.
Вечером я вернулась в пустую квартиру. Кот сидел у двери и мяукал. Телевизор был выключен. Ни запаха его одеколона, ни гудения футбольных комментаторов.
Я прошла на кухню, включила свет. Пусто.
Села за стол, обхватила кружку ладонями и впервые за долгое время почувствовала… не радость, нет, но что-то похожее на облегчение.
Хватит. Теперь всё будет по-другому.
Я встала, подошла к окну. За стеклом — чужие окна, люди, свои жизни. А у меня теперь — тишина.
И я себе снова нравлюсь.
