В квартире стояла нервная тишина. Такая, знаете, звенящая — как перед грозой. Только вместо молний — мимолетный взгляд, вместо грома — всхлипы из ванной.
Алексей вышел из спальни, глядя в пол. Он уже знал, что Мария стоит на кухне, и он знал, что она его услышит. Услышит и не поверит. Потому что сам он с трудом в это верил.
— Маша, я всё решил. Мама поживёт с нами. Пока Таня в Сочи на заработках, ей не к кому. А одна она не справится, — произнёс он, словно читал с бумажки.
— Понятно, — сказала она тихо, не поворачиваясь. — Ну, хоть ты заранее предупредил. А то в прошлый раз просто поставил перед фактом: «Мамочка поживёт недельку-другую.» Итог — я выкидываю разбитую тарелку, а она — мою расчёску в мусор.
Мария подошла к столу, села, глядя прямо на него.
— Алексей, мы уже через это проходили. Она мне чужая. Я ей — тем более. Помнишь, как она говорила, что я «переспала с тобой из-за прописки»? Или как кричала, что «у таких, как я, семьи не бывает, потому что нас никто всерьёз не любит»?
Алексей сел напротив, потер виски.
— Маша, ну ты же взрослая женщина, — начал он тем тоном, который обычно использовал, когда решал проблемы на работе. — Мама… она непростая. Да. Но ты же умная. Потерпи.
— Потерпеть? — Мария усмехнулась, откидываясь на спинку стула. — Я тебе кто, жена или санитарка по вызову? Пусть тогда Таня потерпит. Она, вроде как, не с мужем, не в браке, живёт на съёмной — никаких лишних ушей. Там хоть драка — никто не услышит.
Алексей вздохнул.
— Таня в Сочи. Сезон. Деньги нужны. У неё ипотека, если ты забыла.
Мария резко встала.
— А у нас что? У нас ипотека, муж, работа, быт и ещё твоя мама — со своими подколками и любимым «в этой квартире всё держится на моём сыне».
— Ну не держится, что ли? — вырвалось у него.
Она остановилась, и на секунду в кухне повисло молчание. Тяжёлое, как бетонная плита.
— Вот как, — сказала Мария. — Значит, не держится? Я тебе обеды варю, стираю, поддерживаю, когда ты на своей работе ночуешь. Я в этой квартире вкладываюсь. А твоя мать, выходит, цемент?
Алексей уже пожалел о своей фразе, но отмотать нельзя.
— Маша, я не это имел в виду…
— Ты всегда не это имеешь в виду, Лёша. Только результат почему-то всегда один. Она у нас в доме. Я на антидепрессантах. Ты между двух огней, изображаешь швейцарского дипломата. И всё заканчивается одним и тем же: ты у мамы, а я — с чемоданом на лестнице.
Он снова сел. Мария металась по кухне, собирая себя по кусочкам.
— И долго она планирует у нас жить? — спросила она с деланным спокойствием. — Неделю? Месяц? Год?
— Пока Таня не вернётся, — пробормотал он. — Ну, месяца три, может, четыре.
— Ага, значит, «потерпи» превращается в «потерпи до Нового года»? Лёш, ты в своём уме?
— Ну а что мне делать? — с досадой бросил он. — Ты же не хочешь, чтобы она в доме для престарелых оказалась?
Мария села напротив, подперев подбородок рукой.
— А ты не хочешь, чтобы я оказалась в дурдоме, да? Хотя, может, там и спокойнее. По крайней мере, никто не будет каждое утро сообщать, что мои котлеты пахнут мылом, а ребёнка мне рожать опасно, потому что «неродословная».
— Не утрируй, — буркнул Алексей.
— А ты не трус. Возьми и скажи ей: «Мама, не надо. У меня жена.» Но ты этого не сделаешь. У нас в семье королева одна, и это не я.
Он молчал. Потому что спорить с этим было бесполезно. И потому что, по правде сказать, Мария была права. Во всём.
Слишком права, чтобы с ней можно было жить спокойно.
Утром в квартире запахло мятной мазью и варёными яйцами. Значит, она приехала.
Елена Петровна хозяйничала на кухне с видом герцогини, которой, наконец, вернули законные владения. На Марии она даже не посмотрела — будто та часть мебели.
— Здравствуй, Маруся, — бросила она, развешивая на спинку стула свою вечно пахнущую корвалолом кофту.
— Здрасьте, — ответила Мария и ушла в спальню.
Алексей нервно смотрел в окно.
— Мама, давай без эксцессов. Ну поживёшь чуть. Главное — не начинай…
— Это я начинаю? — фыркнула Елена Петровна. — Она, между прочим, уже третий раз за год меня унижает. Не здоровается. Посмотри на неё. Ни стыда, ни совести. А ведь это я тебе дала путёвку в жизнь, помнишь?
Мария молча вышла из спальни, взяла сумку.
— Я буду задерживаться на работе. Ужин, надеюсь, найдёте, — бросила она через плечо.
— Конечно, — немедленно вскинулась свекровь. — Ужин найду. А вот любовь и уважение к старшим — где их теперь искать?
Дверь хлопнула.
Алексей тяжело опустился на стул.
— Началось.
Елена Петровна посмотрела на сына и покачала головой.
— Жену надо воспитывать, Лёша. А ты как нюня. Женился — и растворился в этой самке.
— Мама, ты же обещала держать язык за зубами.
— Я? Я только открыла рот. Но если тебе комфортно жить с женщиной, которая тебя не уважает, — ради бога. Только потом не плачься.
Он встал, пошёл в ванную и с силой закрыл за собой дверь. Холодная вода не помогла.
Всё было слишком знакомо. Слишком предсказуемо. И слишком поздно.
На третий день в квартире уже стояла гробовая тишина — не из вежливости, а из отчаяния.
Мария приходила поздно, уходила рано. Елена Петровна демонстративно жарила селёдку по утрам и громко смотрела ток-шоу, в которых унижали невесток. Алексей метался между ними, как дурак с флажками.
А потом произошёл разговор, после которого всё покатилось под откос.
Мария вернулась домой около одиннадцати. Тихо, на цыпочках. Но в коридоре её ждала свекровь — в халате и с лицом, как у прокурора.
— Поздно как. На работе или на свидании?
— А вам какая разница? — спокойно ответила Мария.
— Да ты смотри, как она со мной разговаривает! — повысила голос Елена Петровна. — Прямо как мамка с кухаркой. Ты у моего сына живёшь, между прочим. В его квартире.
— А он у меня ест, спит и стирается. Так что мы квиты, — сказала Мария и пошла в спальню.
Но не дошла. Потому что свекровь схватила её за рукав.
— Я тебя предупреждаю, Маша. Я не позволю разрушить мою семью.
Мария выдернула руку и резко обернулась.
— Это не ваша семья. Это мой брак. А вы — гостья. Которая задержалась.
Они стояли друг напротив друга, молча. Вся квартира — как мина, которая вот-вот взорвётся.
Алексей вошёл в коридор и замер. Обе женщины молчали, глядя друг на друга, как два генерала на переговорах перед войной.
— Мне пора на дежурство, — тихо сказал он. — Буду завтра к обеду.
Мария прошла мимо него и сказала уже из-за двери спальни:
— Надеюсь, вернёшься не на похороны.
К утру в квартире пахло не варёными яйцами, а ультиматумом.
Мария проснулась раньше будильника. Сердце билось, как в метро в час пик. Она встала, пошла на кухню — и сразу поняла: кофе не будет. Кофеварка стояла на полу под раковиной.
Рядом — записка:
«Кофе вреден для сосудов. Я убрала. Е.П.»
Мария взяла листок двумя пальцами, будто держала дохлую мышь, и повесила его на холодильник. Потом добавила внизу:
«Вы — не мой невролог. М.П.»
Не успела дописать — вошла она. В своей коронной позе: халат нараспашку, волосы, как у Чеховой в дурной день, и выражение лица, будто весь мир ей задолжал.
— Это ты написала? — ткнула она пальцем в листок.
— А кто же ещё? У нас тут всего две женщины. Хотя иногда кажется, что одна — просто громкое эхо.
— Дорогая, ты хамка, — вздохнула Елена Петровна. — Причём не воспитанная. Тебя в детстве били?
— Нет, зато мне не читали вслух вашу биографию. Так что кое-что удалось спасти.
— Слушай, Мария, — свекровь резко изменила тон, слащаво-льстивый стал жёстким. — Я взрослый человек. В этом доме живёт мой сын. А ты — никто. И твои скандалы не изменят сути. Он — не твой, он — мой. Я его родила, растила, вела по жизни. А ты — просто ошибка, которую он когда-нибудь исправит.
Мария встала. Положила вилку на стол.
— Исправить? Через ЗАГС или через морг?
— Через здравый смысл. А он у него ещё есть. Хотя ты усиленно его стираешь.
— Я стираю, да. Штаны его стираю, бельё стираю, лицо вытираю, когда он с работы приползает как зомби. А вы приходите и с порога кричите: “Сыночек, ты совсем исхудал! Твоя жена тебя мучает!”
— Потому что это правда! Посмотри на себя! На кого ты похожа? Вечно хмурая, с языком, как у гадюки, в халате, вечно усталая. А женщина должна вдохновлять! Радовать! А ты — как кислый компот: и не пьёшь, и вылить жалко.
Мария подошла ближе. Очень близко. И сказала тихо:
— А вы — как просроченное желе. Тоже некогда были нужной, но теперь — липкие и бесполезные.
Елена Петровна побледнела.
— Вот ты где себя показываешь. Настоящая, без маски. А перед Лёшей — строишь из себя бедную овечку, которую обижает злая свекровь.
— Я перед ним вообще уже ничего не строю. Потому что он не смотрит. Он занят — всё между вами мосты кладёт. Мосты на кладбище браков.
— Потому что ты не жена! Ты недожена! Ты — случайный выбор после первой зарплаты. Пережить кризис среднего возраста.
— А вы — вечный предменструальный синдром. Только с голосом Валентины Матвиенко.
Они стояли, дышали в уши друг другу, как два кота перед дракой. И в этот момент хлопнула входная дверь.
Алексей вернулся с дежурства. С сумкой, перекошенным лицом и осознанием, что лучше бы застрял в лифте с пьяными гастарбайтерами.
— О. Началось с утра?
— Твоя жена меня оскорбляет, — заявила Елена Петровна. — Сравнила с просроченным желе!
— А твоя мать, — в тон сказала Мария, — утверждает, что я — ошибка.
Он снял куртку. Поставил сумку. Помолчал.
— Я… я просто хотел, чтобы вы как-то ужились.
— А ты хотел, — сказала Мария, — чтобы скунс и ёжик жили в одной норе. Красиво, мирно и желательно без крови. Ну извини, биология против.
Елена Петровна захлопнула шкаф.
— Лёша, я уезжаю. Не сегодня, так завтра. У меня есть подруга в Малаховке. Но знай: если ты остаёшься с ней, ты теряешь мать.
— Господи, — простонал он, — мама…
— Я тебе жизнь отдала! — закричала она. — А ты меня на эту хабалку променял! Она тебя сожрёт!
Мария рассмеялась. Громко. Почти истерично.
— Я его сожру? Милая моя, он давно не котлета. Он — холодец. И я — просто гарнир. А вот вы — соус, который портит всё блюдо.
— Всё! — закричал Алексей. — Хватит! Хватит!
Он обернулся на мать:
— Ты знала, что будет конфликт. Но всё равно приехала. Специально. Потому что тебе нужно подтверждение, что я без тебя никто. А теперь видишь, что я кто-то. И бесишься.
Потом — на жену:
— А ты… ты не умеешь уступать. Ни капли. Всё наперекор, всё с сарказмом, всё — в позу. Ты могла бы просто потерпеть пару недель. Но нет — надо было войну устраивать.
Мария вскинула бровь:
— А почему я должна уступать? Я — жена, в своём доме. А она — в гостях. Или я что-то не понимаю?
— Всё вы понимаете! Обе всё понимаете! Просто вам кайфово меня делить, как тушу на базаре.
Он схватил куртку и ушёл. Хлопнул дверью. Даже ключ не взял.
Мария и Елена Петровна остались вдвоём. Опять.
На кухне — тишина.
— Ну что ж, — сказала свекровь, — теперь ты довольна? Сломала сына. Развела. Ты как молоток — стучишь и стучишь, пока гвоздь не вдавится в пол.
— А вы — как ржавчина. Всё разрушаете медленно. Но безвозвратно.
— Ты его не вернёшь. Он всё равно мой.
— Пусть выберет. Наконец-то. А то ходит, как сомелье между двумя ядами.
Обе замолчали. Каждая думала: «Я победю. Во что бы то ни стало.»
Их война перешла в новую стадию — без Лёши.
Алексей не вернулся ни вечером, ни ночью.
Мария не звонила. Ни разу. Лежала на диване, смотрела в потолок и чувствовала себя не женой, а раковиной, в которую кто-то постоянно орёт — и ждёт, что она в ответ запоёт, как соловей.
Елена Петровна хлопала шкафами. Стучала кастрюлями. Громко говорила по телефону с подругой:
— Он ушёл! Да, прикинь, сам! Ночевать где — непонятно. А она, стерва, даже глазом не моргнула. Ходит тут, как королева клиники душевнобольных…
На третий день Алексей прислал смс: «Я на квартире у Миши. Мне нужно подумать. Не пиши пока, пожалуйста.»
Он написал ей. Не матери. Не матери, которая растила, невестку гнобила и теперь молчит, будто её вообще не касается.
Мария перечитала сообщение раз десять. Потом встала, пошла в ванную, умылась, посмотрела в зеркало и сказала:
— А чего, собственно, ждать?
Утром Елена Петровна проснулась от запаха жареного хлеба. На кухне кто-то пел. Женский голос — не фальшиво, уверенно. И слишком бодро.
Она вышла — и замерла.
Мария стояла у плиты. В наушниках. В халате, но в макияже. Волосы — уложены. Стол — накрыт. Всё сияет.
— Ты… это чего тут…?
Мария сняла наушник, повернулась.
— Доброе утро. Завтракать будете? Яйца, сырники, кофе. Специально вам — без сахара. А себе — как хочу.
— Ты мне что, угодить решила? Поздновато.
— Нет, — ответила Мария. — Я просто решила, что хочу жить в красивом дне. А не в вашем мрачном быте.
Свекровь уставилась на неё.
— Что ты задумала?
— Уехать. Через два дня. Снимать. Подруга сдает однушку — я забираю. Вот и всё.
— Ты блефуешь.
— Да хоть в покер меня садите. Чемоданы вон — под кроватью. Половину вещей уже отправила. Кот останется с вами. Он вас больше любит — всё время у ног. Видимо, вас как за бога принимает. Больше не к кому.
— Ты хочешь разрушить семью?
— Нет. Я просто выхожу из неё. Потому что здесь никто не борется за меня. Ни вы, ни он. Я — лишняя. А лишняя — это та, кого сдвигают первой, когда становится тесно.
— А Лёша?
— А Лёша пусть выбирает. Если выберет вас — значит, ему комфортно в инфантильности и запахе вьетнамского бальзама. Если меня — пусть сам найдёт. Я больше не бегу.
Елена Петровна взяла стул, села. Молча. Даже не язвила. Лицо у неё было не побеждённой, а поражённой.
— А если он вернётся?
— Вернётся — поговорим. Но уже не с позиции: “Маша, ты же взрослая, потерпи”. А с позиции: “Маша, ты человек, и я это наконец-то понял.”
Она надела наушники, включила музыку, продолжила мыть посуду.
Свекровь ушла, как привидение. Ни слова. Ни замечания. Ни укола.
Алексей приехал вечером.
Мария была на кухне, мыла пол. Под носом — что-то напевала. На нём — потерянный взгляд и усталость, которая уже не лечится сном.
— Привет, — тихо сказал он.
— Здравствуй.
Он снял куртку, сел.
— Я много думал.
— Редкость для тебя, — не поднимая глаз, отозвалась она. Без злобы. Просто — как факт.
— Я был между вами, потому что не мог иначе. Ты права — я всё время пытался быть “хорошим” для всех. И в итоге оказался плохим для обеих.
Она выпрямилась, повернулась к нему.
— Я не хочу быть той, кто постоянно доказывает, что имеет право на твоё внимание. Я не в конкурсе. Не в кастинге. И точно не в финале реалити-шоу “Сын года”.
— Я понял, — кивнул он. — И если ты уйдёшь — я пойму. Это будет справедливо.
Мария села напротив. Спокойно. Как будто речь шла не о браке, а о покупке чайника.
— А ты чего хочешь, Лёша?
Он замолчал. И впервые — долго — молчал. Потом сказал:
— Я хочу, чтобы ты вернулась. Когда готова. В нашу квартиру. Без мамы. И чтобы никто никогда больше не сравнивал, не терпел, не спасал.
Она наклонила голову:
— А мама?
— Мама уедет. Завтра. Уже билеты купил. Я ей сказал: я взрослый. И если ты не уважаешь мою жену — ты не уважаешь и меня.
— Поздновато.
— Я знаю. Но лучше поздно, чем никогда.
Они сидели молча. Долго.
Потом она встала, подошла, обняла его.
— Ты выбрал не сторону. Ты выбрал хребет.
Он улыбнулся сквозь усталость:
— Не уверен, что у меня есть хребет. Но точно есть страх потерять тебя.
Она посмотрела на него.
— Тогда не теряй. Но знай: у нас теперь всё по-другому. Без этой “семейной дипломатии”. Только честно. Только вдвоём.
— Согласен, — кивнул он.
Из комнаты вышла Елена Петровна. С чемоданом. С губами, сжатыми в тонкую линию.
— Я уеду. Счастья вам, если оно у вас теперь есть.
— Спасибо, — сказала Мария. — И, пожалуйста… не возвращайтесь. Даже когда соскучитесь. Мы больше не ваши дети. Мы — просто люди. Своей жизнью.
Свекровь промолчала. Развернулась и ушла.
Дверь за ней закрылась — навсегда.
Через неделю Мария вернулась домой.
Без чемодана. Без истерик. Без “а вот помнишь”.
Они жили — как будто с нуля. Без “семейных”, “должен” и “мама сказала”.
Иногда Мария ставила на холодильник баночку варенья с наклейкой:
“Запретный фрукт. Для взрослых только по согласию.”
Иногда Алексей подсовывал ей записки:
“Спасибо, что выбрала себя. А потом — снова меня.”
И это была любовь. Наконец-то не треугольник, а пара. Без лишних углов.
