Галина стояла у окна на кухне и мыла кружку. За окном серел март — не зима уже, но и не весна. Мокрый снег, слякоть, и крики ворон во дворе. Она мыла не спеша, тщательно, пока не скрипнуло под пальцами стекло. Сняла резиновые перчатки, отжала. Подумала: надо бы купить новые, эти уже воняют хлоркой, хоть выкинь.
В зале из телевизора гремел боевик. Алексей любил, когда было громко. «Чтоб слышать, что происходит», — объяснял.
С тех пор как она переехала, он каждый вечер смотрел кино: сначала новостной блок, потом «мужское кино» на каком-то канале, где вечно взрывы, погони и перекошенные от боли лица.
Раньше Галина думала, что будет хорошо. Вдвоём, спокойно. Не рай, конечно, но хотя бы не на съёмной, где слышно, как соседка кашляет через стенку.
Алексей предложил переезд как-то между делом. Они встречались месяца два. Он подвёз её после работы, они посидели в кафе, выпили по бокалу дешёвого вина, и он вдруг сказал:
— Чего тебе по углам мотаться? Переезжай ко мне. Трёшка от бабки осталась, места хватит.
Сказал не глядя, будто проговаривая мысль, к которой пришёл давно. Галина тогда кивнула, тоже будто между прочим. Но внутри всё стучало: страх, радость, и какая-то нелепая гордость. Как будто её выбрали.
Переезд занял два дня. Привезла только нужное — одежду, постельное, фен. Алексей сказал: «Не тащи весь хлам. Тут и так всё есть». Она не возражала. Старые книги оставила племяннице, посуду отнесла на помойку. Всё казалось новым, начавшимся.
Первые недели прошли спокойно. Она варила супы, жарила котлеты, гладила его рубашки. Он приносил продукты, вечером смотрели вместе телевизор. Иногда даже смеялись.
Он называл её Галькой — просто, без нежности, но и без насмешки. Она привыкла. Просыпались рано, он уезжал на склад, она — в поликлинику. Вечером он любил говорить: «Ну что, хозяйка, чем порадуешь?» И она радовалась. Хоть и уставала.
Потом началось. С мелочей. Он однажды сказал, отодвигая тарелку:
— Солишь, как будто врагов кормишь.
Она переспросила:
— Много?
— Ну не сахар же. Поменьше клади.
Она сжалась. На следующий день сварила постный суп, он поковырялся ложкой:
— Пресно, как у бабки в больничке.
И дальше — всё чаще. «Ты бы хоть подтянулась. Женщина должна следить за собой». Она попробовала купить новый халат — не с цветочками, как обычно, а с поясом, на запах. Он сказал:
— Чего вырядилась? Тебя на рынке за это бы ещё и обсмеяли.
Но злился не только он. Внутри у неё тоже что-то начинало шевелиться. Ночью она стала дольше лежать с открытыми глазами, смотреть в потолок. Слушать, как за стеной сосед кашляет. Вдруг вспоминалась бывшая квартира, где она могла ходить по дому в чём угодно и не ловить на себе чужой взгляд.
Позже, при каждой даже самой небольшой ссоре, он повторял одно и то же:
— Уйти можешь в любой момент. Я тебя не держу. Только знай — ты здесь никто. Квартира — моя.
Иногда это звучало как невзначай, будто между делом, за ужином или перед сном. Иногда — резко, с нажимом, особенно если она пыталась объясниться или что-то возразить. А бывало и вовсе с лёгкой усмешкой, как будто напоминая ей её место. Эта фраза становилась припевом — одинаковым, давящим, словно дверь, которую приоткрывают, но не зовут выйти.
Сначала она молчала. Потом однажды тихо спросила:
— А зачем же тогда звал?
Он пожал плечами:
— Удобно. Ты варишь, стираешь. Мне не скучно. Тебе не одиноко. Всем хорошо.
Но ей уже было не хорошо. Только сказать это вслух не получалось. Как будто слова не рождались. Она жила, будто на носках — стараясь быть легче, тише, меньше. Чтобы не мешать.
Потом появилась его мать. Антонина. После больницы. Алексей сказал: «Она теперь будет иногда у нас. Ей нужен покой и внимание». Галина кивнула. Сварила бульон и приготовила крем-суп. Но Антонина, едва войдя, даже не поздоровалась. Прошла по комнатам, заглянула в ванную, понюхала полотенце, и выдала:
— Пыль. Полки пыльные. Я б так не жила.
Галина сжалась. Алексей промолчал. Только щёлкнул телевизором, делая громче. Потом Антонина стала приезжать всё чаще. И каждый раз находила что-то не так.
— Ты тряпки не те покупаешь. Эти только размазывают грязь.
— Ты воду не отстаиваешь, у нас хлорка сильная, цветы вянут.
А однажды Галина услышала, как та говорит сыну в коридоре:
— Она тебе в жёны не годится. Пусть убирается, пока не обжилась.
Галина не плакала. Только на следующий день убиралась с утра до вечера. Три раза меняла воду в ведре. Стирала занавески. Руки опухли. Алексей пришёл с работы, прошёлся по коридору и сказал:
— А полы скользкие. Упасть можно. Делай нормально.
Она долго стояла у окна на кухне, и даже не замечала, что кружку моет уже десять минут. За окном всё те же вороны. Март. Сырость.
С этого дня она начала бояться вечеров. Телевизор орал. Антонина могла прийти в любой момент. Алексей называл её теперь не «моя», а просто: «женщина, с которой живу».
Галина ходила, как тень. Старалась не шуметь. Убиралась даже ночью, если не спалось. Искала глазами, где ещё может быть пыль.
Она начала просыпаться среди ночи чаще. Без причины. Просто открывала глаза и лежала, слушая, как тикают часы на кухне. Иногда выходила, пила воду прямо из-под крана. В квартире было тихо, только за окном проезжали редкие машины. В эту тишину вдруг врезалась мысль: «Я здесь как будто временная. Как квартирантка, только без прав».
Алексей стал приходить раздражённым. Говорил коротко, ел молча. Иногда пропадал на полдня, потом объяснял: «На складе завал, все на ушах». В какой-то вечер она робко спросила:
— Ты чего такой мрачный последнее время?
Он уставился на неё, как будто впервые увидел:
— А ты чего такая липкая стала? Всё тебя надо гладить, обиженную изображаешь. Расслабься, живём — и ладно.
После этого она замолчала. Совсем. Стала говорить только про бытовое. Соль закончилась. Пачка чая на донышке. Тряпку надо бы новую. Алексей не спрашивал, не отвечал. Только однажды, выходя, бросил:
— Смотрю, поумнела. Молчишь — и всё нормально.
Антонина продолжала приходить. Говорила, что её сердце не то чтобы сильно болит, но лучше не рисковать. Сидела на кухне, делала вид, что вяжет. Потом вдруг заявила:
— Я тут подумала, может, мне внуков уже не видать. А всё потому, что у сына — невеста мимо кассы.
Галина не ответила. Потом, когда мыла плиту, порезала палец. Кровь шла долго, капала на раковину. Она прижала салфетку, села прямо на пол. Вытянула ноги. Долго сидела так. Потом услышала, как в коридоре Антонина говорит Алексею:
— Я тебе внуков бы нянчила. А она только пыль гоняет и жалобно смотрит.
Он ничего не возразил. Только фыркнул.
После этого вечера Алексей стал уходить по выходным. Раньше они вместе ездили на рынок, он выбирал мясо, она — крупы. Теперь он уходил один. Возвращался с пакетами, и ставил их на стол:
— Купил. Сам. Ничего не перепутал.
Однажды вечером он сидел у телевизора, Галина подала чай. Он не взял кружку, только сказал, не оборачиваясь:
— Ты как мебель. Удобная. Но и без тебя — выживу. Только не устраивай тут права.
Она не знала, как дышать. Пошла в ванную. Заперлась. Включила воду. Не для душа — просто, чтобы шумела. Села на пол. Прижала ладони к груди. Сердце стучало, как будто изнутри хотело вырваться. Она сидела долго. Потом вытерла лицо полотенцем. На лице не было слёз, только испарина.
Ночью она встала. Тихо, чтобы паркет не скрипел. Взяла пакет из-под сахара. Сложила туда паспорт, аптечку, зарядку, два свитера. Обулась в коридоре, на цыпочках.
Алексей пошевелился на диване:
— Ты куда это собралась? Она застыла. Тихо ответила:
— Туда, где я хотя бы сама себе принадлежу. Ах вот как, а кто же готовить и убирать будет? Алексей громко рассмеялся и резко стих.
Он тогда еще не понял, что она уходит на всегда, думал очередной блеф.
— Она закрыла за собой дверь.
Шла до вокзала пешком. Мартовская ночь была серая, тяжёлая. Лужи, ветер, ни одной машины. Шла и думала, что плакать не хочется. Даже не страшно. Только внутри было ощущение, что вырвалась — не сбежала, а именно вырвалась. Из клетки.
На вокзале был автомат с кофе, лавка, где спали двое на сиденьях, и девушка за стойкой, которая кивнула ей:
— Комната от хозяина? Свободная есть. Далеко идти не надо.
Галина сняла эту комнату. Ключ — с пластиковой биркой, дверь — с тугим замком. Внутри: ободранные обои, кровать со скрипом, маленький стол. Но никто не смотрел на неё, как на вторсырьё.
Утром она пошла на работу. Смену отстояла без сбоев. Даже пошутила с медсестрой. Когда выходила, в коридоре увидела женщину — та же походка, то же выражение лица, как у Антонины. Сердце сжалось. Но это была не она.
Галина вышла на улицу. Села на скамейку у остановки. Было зябко. Ветер. Она открыла термос, отпила холодного чаю. Мимо шли люди, никто не смотрел. И в этой тишине вдруг вспомнилась фраза: «Ты здесь никто».
И вдруг подумалось — а ведь «никто» — это тоже начало. Чистый лист. И, может, лучше быть никем, чем удобной вещью у кого-то дома.
Она встала. И пошла домой. В свою комнату. Медленно. Без страха. Без нужды оправдываться. Просто — пошла.
На следующий выходной проснулась сама. Без будильника, без шума за стеной. Потянулась, нащупала взглядом потолок, потрескавшийся у окна, и долго на него смотрела. Потом встала. Поставила чайник на плитку. Налила воду в кружку — без сахара, без печенья, просто горячая. Выпила и почувствовала вкус. Он был.
На работе никто ничего не заметил. Казалось, в её глазах даже появилась какая-то ясность, но объяснить её нельзя было — только прожить. Коллега из процедурного кабинета сказала:
— Ты сегодня как будто легче стала. Отдохнула?
Галина кивнула. Только и сказала:
— Ночь поспала наконец.
Иногда она ловила себя на том, что слушает тишину. В комнате, в маршрутке, даже в очереди в аптеку. И в этой тишине вдруг начинало проступать что-то своё. Её.
К вечеру второго дня она купила недорогой плед, повесила крючок для полотенца, открыла окно настежь. Комната проветрилась, как будто сбросила старый запах. Стало проще дышать.
А потом пришёл он.
Алексей стоял в дверях регистратуры с лицом, которое когда-то было знакомым. Теперь — просто чужое.
— Ты куда ушла, совсем уже обнаглела? — Начал он с порога, — жила за мой счёт сколько времени, а теперь — свинтила, даже не поблагодарив?
Галина спокойно посмотрела на него. В зале было людно. Люди в очереди обернулись. Она тихо, но чётко ответила:
— Не ори. Не дома.
И добавила, глядя в глаза:
— Я к тебе больше не вернусь. Оставайся с матерью и своими тараканами. Я тебе не прислуга. И унижать себя больше не позволю.
Он молчал пару секунд. Сжал челюсти. Потом развернулся и вышел, не попрощавшись.
Галина не дрожала. Не опустила глаза. Просто снова села за стойку и спросила следующего в очереди:
— Фамилию вашу, пожалуйста?
В следующие выходные она поехала к сестре в посёлок. Давно звал племянник — показать, как растёт щенок. Там, на скамейке под яблоней, она впервые за долгое время уснула днём. Сидя. Щенок лизнул руку, но она не проснулась.
Снова снились тихие сны. Без диалогов. Без сквозняков.
Однажды в поликлинике зашла женщина — явно с дачи, в резиновых сапогах, с корзиной. Пахло укропом и травой. Протянула карточку и, глядя на Галину, вдруг спросила:
— Ты здесь давно работаешь? А то лицо у тебя… как будто знаешь что-то.
Галина улыбнулась. Просто. Без слов.
А вечером снова пошла пешком. Не торопясь. Мимо витрин, мимо аптеки, где когда-то покупала валерьянку. Заходить не стала. Просто прошла мимо, как мимо чего-то, что когда-то казалось важным.
Она заходила в булочную, где не нужно было торопиться. Продавщица знала её уже по имени. В лавке у вокзала купила чай в пакетиках, самый простой, и банку шпрот — просто потому, что раньше никогда себе их не покупала.
В комнате пахло старым деревом, но она уже привыкла. Повесила занавеску. Купила крючки. Полотенце. Завела будильник — не чтобы просыпаться, а чтобы знать, что теперь можно не бояться утра.
Однажды, возвращаясь, она услышала фразу в наушниках у школьницы:
— Быть никем — это когда можешь стать кем угодно.
И Галина подумала: да. Это правда.
Она поднялась по лестнице. Без пакетов. Без тяжести. Просто — поднялась.
И в этом подъёме было всё.
