— Я же тебя просила, не пиши мне в рабочее время.
Кристина придерживала телефон плечом, набирая товарку в «Магните» на левом берегу. В тележке громоздились коробки с чаем и печеньем, блокнотик с пометками висел на обложке.
— Так это… просто спросить. Ты где вообще, живёшь-то ещё в той квартире? — это Лизка, младшая сестра, звонила снова в самый неудобный момент.
Кристина смахнула вспотевшую челку. В помещении душно, склад под завязку, а у неё ещё два объекта до конца дня.
— Живу. Я тебе напишу вечером, ладно?
На том конце повисло молчание, потом раздражённый выдох.
— Ну и мчись там дальше, деловая.
Она отключила звонок и вдруг ощутила, как сильно ноют плечи. За рулём она часто забывала об этом — как напрягается шея, спина. Пять лет прошло с тех пор, как она приехала в Новосибирск. Сначала снимала с Аней, коллегой по сети. Потом — работа, заявки, собеседования. Машина в кредит. Без неё — никак, на объекты по пять в день, от Академгородка до Берёзовки.
После — ипотека. Однушка на первом этаже, с ободранными обоями, зато своя. Каждый вечер — перфоратор, краска на волосах, тряпки и плиточный клей. Молча, сама. Фотки не выкладывала, не хвалилась перед близкими. Только бабушка однажды написала: «Ты там хоть не заболей, деточка. Силы береги. Я тебе перевела денег немного».
Мама звонила поначалу часто, потом — всё реже. Один и тот же разговор. «У Маши сейчас сложный период. А Лизка опять бросила курсы, ей сложно, не каждый выдержит». Маша и Лизка — младшие. Дома. Без работы. Мама всегда добавляла: «Ты не обижайся, просто ты у нас с характером. А им труднее».
Сначала Кристина пыталась спорить. Потом перестала. Просто молчала. Возвращалась раз в год, с косметикой в пакетах и подарками для родных. На ужине отец шевелил вилкой в салате, мама говорила: «Вот Кристина приехала — сейчас начнёт нас учить, как жить». Лизка смотрела мимо. Маша крутила в руках телефон. Никто не спрашивал, как ей. Когда все вставали из-за стола и расходились по комнатам, бабушка подходила, садилась рядом и гладила её по пальцам, шептала: «Спасибо, что приехала. Только ты и осталась».
Она приезжала всё реже. В том доме ей стало неуютно — ни кровати своей, ни кружки. Однажды спала на полу, подложив куртку под голову, и проснулась от того, что Лиза над ней перелазила.
Зато бабушка звонила часто. Спрашивала, как здоровье, как работа, напоминала про витамины и тёплые носки. Шли мелкие переводы: «На молоко», «На яблоки». У неё самой пенсия — небольшая, но она как-то умудрялась, хотя Кристина просила не тратиться. На Новый год прислала посылку — варежки, баночку варенья и платок.
Иногда Кристина подходила к подоконнику, где стоял кактус в старом пластиковом горшке, смотрела в окно и думала: «Почему так?» Почему, если она тянет, старается, растёт — становится всё дальше от тех, кто когда-то был ближе всех? Почему поддержка — это всегда бабушка? Почему никто больше не спрашивает: «А тебе как?»
Работа шла. Кристина трудилась торговым представителем: протоколы, остатки, акции, встречи. Каждый день — по магазинам, по точкам, в машине, с планшетом и каталогами. Иногда после дня в полях она приезжала домой, падала на мягкий ковер в коридоре и лежала так минут десять — в пальто, с сумкой. Просто не могла заставить себя встать. Иногда плакала. Никто не видел. Она вытиралась и шла жарить яичницу.
Весной Кристина снова приехала в Куйбышев. Бабушка звала: «Ты приедь просто на выходные. Я пирог испеку». Она приехала. Пирог был с картошкой. Мама крутилась на кухне, не глядя в глаза, Лизка что-то писала в телефоне. Бабушка гладила её ладонь и шептала: «Молодец, что нашла силы».
Через месяц бабушка умерла. Инфаркт. Утром. Кристина узнала первой — врач позвонила ей, потому что бабушка оставила номер «на случай». Она села, долго держала телефон в руке, потом встала, пошла собирать сумку.
Кристина взяла отгул, не объясняя начальству, что случилось — только попросила два дня «по личным обстоятельствам». Бросила в сумку самое нужное, документы, чёрное пальто и телефон на зарядке. Ехала поездом долго и нудно. Не могла уснуть. Пила чай из автомата, смотрела в окно. В голове было пусто, только щемящее «не успела».
На кладбище был сырой ветер. С обрыва виден старый элеватор. Все стояли кучно. Кристина — немного в стороне, с простыми искусственными цветами в руках. Она молчала. У неё внутри будто вырезали часть.
После похорон Кристина узнала, что бабушка оставила ей свою двухкомнатную квартиру — «чтобы хоть кто-то не был в пустых долгах», как она записала в завещании. Это известие быстро дошло до остальных, и с того момента в доме воцарилась тяжёлая, затаённая тишина. На поминках никто не подошёл к ней, сестры демонстративно отворачивались.
Мать сказала:
— Ну ты же всё сама, вот и оформляй всё сама.
Не смотрела в глаза. Отец вечером на кухне шепнул:
— Ты ж понимаешь… они просто завидуют.
И тоже ушёл. В комнате, где она спала в детстве, теперь сушились джинсы. Кристина лежала на полу. Куртка под головой. Телефон в руке. Фото бабушки — в очках, в халате, с пуговкой. Она смотрела долго. Потом закрыла экран. И легла спать, не раздеваясь.
После возвращения в Новосибирск Кристина долго не могла собраться. Машина стояла под окнами, не тронутая, а в квартире пахло пылью — будто всё застыло. Она ходила на работу, как в тумане. Коллега спросила, почему она вдруг перестала приносить кофе с утра — привычный, с орешками. Она пожала плечами. Потом купила два — поставила один Ане на стол и пошла на склад.
В свободное время сидела с телефоном, листая сайты объявлений: ремонт квартир, переоформление собственности, справки по наследству. Не звонила никому. И не писали. Ни мама, ни сёстры.
Квартира бабушкина — светлая, но уставшая. Пожелтевшие обои, тумбочка с отколотым краем, покрывало, пахнущее лавандой и старым мылом. На выходные Кристина съездила в Куйбышев — посмотреть, в каком состоянии жильё, прикинуть, с чего начать. Она зашла туда в субботу днём, медленно сняла ботинки, открыла окна. Долго сидела в коридоре. Всё было будто на месте, только бабушки не было.
Папка с документами лежала в рюкзаке. Она аккуратно разложила всё на столе: справки, завещание, копии. Съездила к нотариусу. Очередь, чужие лица. Подписи. Уточнения. Она всё делала сама. Без звонков, без просьб.
Через неделю Лизка позвонила. Голос был хмурый, напряжённый:
— Мы с Игорем ищем жильё. Там с оплатой совсем тяжело. Можем у бабушки пока перекантоваться? Пару месяцев. Ты же пока не живёшь там.
Кристина смотрела в окно. Снег медленно оседал на подоконник. Её голос был ровный:
— Нет. Там ничего не готово. И я не хочу начинать с одолжений.
— Понятно, — коротко ответила Лизка и повесила трубку.
Через несколько дней позвонила мать. Сначала нейтрально, сдержанно:
— Ты как? Есть новости по документам?
Кристина ответила, что всё на стадии оформления. В голосе матери появилась сталь:
— Понятно. А сёстры? Им где быть? Мы тут как можем выкручиваемся, одна с парнем в съёмной, другая — вечно на чемоданах. А ты? Квартиру по наследству получила — и молчишь. Про сестер не забывай, у тебя ведь и так своё жильё есть! Почему ты одна в стороне, почему теперь у тебя — только твои дела? Мы же семья, или как? Делишься только успехами, а как помочь — сразу в кусты! Ни поддержки, ни понимания, одно равнодушие. Что, теперь ты нам не родня?
Кристина слушала. Не перебивала. Потом молча отключила.
Вечером она сидела на кухне, ела гречку с тушёнкой. Ни телевизора, ни музыки. Только тиканье настенных часов. Потом подошла к подоконнику, глянула на улицу. Фонарь. Машина в сугробе. И вдруг подумала — не поеду больше. Никаких «из вежливости», никаких «надо поддерживать связь». Если нужно — пусть приедут сами.
На через неделю она поехала на кладбище. Купила в киоске розы, влажные, с колючками. Пришла, убрала старые ветки, поправила цветы. Постояла. Шепнула:
— Спасибо. Я держусь. Ты бы поняла. Спасибо, что ты не отвернулась.
Обратно ехала через частный сектор, мимо заросших участков. На повороте остановила машину, достала телефон, открыла папку с фото квартиры. Листала, не спеша. Потом закрыла. Включила радио.
Она решила не делиться. Ни мыслями, ни вещами, ни квадратными метрами. Если спросит кто — скажет: не готово. И это будет правдой. Просто другой правдой — про границы.
Она не чувствовала злости. Только тишину, в которой, наконец, было место ей самой.
Ближе к лету она нашла мастера на ремонт. Потихоньку копила. Смотрела плитку, обсуждала розетки. Не ради кого-то. Ради себя.
Иногда Аня спрашивала:
— Ты что-то изменилась. Спокойная стала.
Кристина пожимала плечами. Просто больше не ждала одобрения. И не платила за любовь. Даже семейную.
Иногда ей снилась бабушка — в том же халате, с пуговкой. На кухне. И всё было тихо.
В этом сне никто не просил делиться. И никто не обвинял.
Август в этом году выдался пыльным и тёплым. В окнах бабушкиной квартиры солнце стояло до самого вечера. Кристина приезжала туда несколько раз в месяц: вытереть пыль, открыть окна, проветрить. Садилась на табурет у плиты, включала чайник и просто сидела. Иногда вспоминала, как бабушка говорила: «Ты сама у себя есть. Этого достаточно».
Документы были оформлены. Ключи лежали в её сумке. Она не торопилась делать ремонт — всё ещё думала, как именно хочет, чтобы здесь было. Без суеты, без чужих глаз. Она не спешила никого пускать сюда. Ни с советами, ни с упрёками. Здесь должно было быть только её — без чужих слов и ожиданий.
Однажды ей позвонили с незнакомого номера. Она взяла трубку, не подумав:
— Кристина, привет. Это Лизка. Я просто… Ну, у нас с Игорем всё. Он ушёл. Я не знаю, что теперь делать. Можно я у бабушки немного?.. Только пока найду что-то.
Кристина сидела в машине, перед светофором. В телефоне молчание. В голове — не было паники, ни жалости, только ровная ясность. Она смотрела, как люди переходят улицу, кто-то с пакетом, кто-то с ребёнком.
— Нет, Лиза. Прости. Я не могу. Это не обсуждается.
— Ты серьёзно? Совсем?.. — голос дрогнул.
— Совсем. Это моё. Я не готова делиться. И не хочу начинать всё сначала. Извини.
На том конце было молчание. Потом короткое: «Ясно», и гудки.
Через день позвонила мама. Голос был уставший:
— Не бросай сестру. У неё всё рушится. Ну ты же не чужая…
Кристина стояла на балконе. Внизу играли дети. Она слушала и думала, сколько раз она сама рушилась — и собиралась, без просьб, без поддержки.
— Мам, я никого не бросаю. Просто защищаю себя. Ты так не умеешь, но я научилась.
Мать молчала. Потом сказала:
— Ты изменилась.
Кристина улыбнулась:
— Да. Я просто больше не стараюсь быть удобной.
И положила трубку. Впервые — без тревоги, без дрожи в груди.
Через неделю она снова поехала в Куйбышев. Зашла в квартиру — всё было так же: тишина, запах лавандового мыла. Протёрла подоконник, помыла окна. Потом вышла, закрыла дверь, прошлась до кладбища. Пришла к бабушке, принесла свежие цветы. Посидела, поговорила вслух.
— Я больше не боюсь. Не стыжусь, что у меня получилось. Ты знала, что я справлюсь.
Осенью она продолжит ремонт — не спеша, так, как удобно ей. Без планов на гостей, без оглядки на чьи-то ожидания. Никто не обязан быть рядом — и она тоже.
Когда уходила с кладбища, повернулась ещё раз и тихо добавила:
— Спасибо, что верила. Я теперь тоже в себя верю.
Она шла по улице медленно, но уверенно. В этом городе было её прошлое, но теперь у неё было и будущее — своё, без чужих ожиданий. И оно начиналось не с вины, а с покоя.
С той тишины, в которой, наконец, звучала только она.
