Утро у Дарьи началось с обыденной мелочи: чайник не выключился, вода выкипела, и на кухне повис характерный запах подгоревшего металла. Такой, как будто сама жизнь пригорела, пока ты отвернулась. Она стояла в халате, босая, с остывающей чашкой в руке, и смотрела в окно. За окном привычно моросил дождь — тот самый московский, который умеет не заканчиваться сутками. Всё было в серых, промозглых тонах: двор, маршрутка, муж.
— Дарья, ты что, воду не залила? — громко спросила Анна Петровна, влетев в кухню с видом санитарного инспектора на пороге барака. — У нас что, газа много?
«У нас», — мысленно передразнила Дарья. — Это у меня квартира, а вы тут шестой месяц как временно.
— Я утром мыла раковину, — спокойно ответила она, отпивая чай. — Наверное, не заметила, что выключатель не сработал.
— Ну конечно, не заметила. Ты вообще многое не замечаешь. Ни как пол грязный, ни что полотенце мокрое. Женщина называется, — буркнула свекровь и открыла холодильник, как будто искала там не сыр, а недостатки.
Дарья не ответила. Не потому что ей было нечего — просто сил не хватало. С этой фразой — «женщина называется» — она просыпалась уже недели две. Просыпалась и засыпала.
Антон появился в дверях как по расписанию, с расстёгнутой молнией на куртке и недожёванным бутербродом в руке.
— О, вы уже начали без меня? — усмехнулся он, целуя мать в щёку. — Доброе утро, мои девочки.
— Ага, «девочки»… — Дарья поставила чашку в раковину. — А ты знал, что женщина — это существо, которое не умеет выключать чайник и стирать пол?
— Даш, ну не начинай, — попросил он. — С утра пораньше.
Анна Петровна кивнула: мол, правильно сын говорит. И подлила масла:
— Она ещё и обижается, когда ей замечания делают. А мы же как лучше.
— Лучше для кого, интересно… — тихо, почти себе под нос, сказала Дарья. Но услышали все.
Уже на работе она думала, что у неё синдром пролитого молока. Вот у других жены как жены: мать мужа уехала — и всё, живут как хотят. А у неё — не на кого оставить квартиру. Антон так и сказал.
— Ну ты же не против? Мама поживёт пока, пока мы не решим с ремонтом в их двушке. Да ты её почти не заметишь.
Прошло полгода. Ремонт, по словам Анны Петровны, ещё даже не начинался. А Дарья всё замечала. Особенно Катю — младшую сестру Антона, которая появилась в квартире в воскресенье и выглядела так, будто села не в ту электричку и оказалась в семейном гнезде по ошибке.
— Я только на недельку, — промурлыкала Катя, сжимая в руке какую-то «экстренную» сумку. — Мне сейчас так тяжело. Вы же не выгоните меня?
Дарья промолчала.
Позже вечером, на кухне, она задала простой вопрос:
— А ты меня вообще собирался предупредить?
Антон уставился в телефон:
— О чём?
— О том, что твоя сестра переезжает к нам.
— Ну она не переезжает. Просто поживёт чуть. У неё ситуация, ты не представляешь.
— Представляю. Ты же всегда забываешь, что у меня тоже может быть ситуация.
Антон тяжело вздохнул:
— Даша, ну давай без сцены. Это моя семья.
— Я твоя семья, Антон. Я. А не вся твоя родня скопом.
— Это временно. И вообще, в чём проблема? Ты что, против Кати?
Дарья усмехнулась:
— Против Кати? Нет. Я просто против того, чтобы у меня на голове поселились все, у кого проблемы. Квартира — наша, но решения ты принимаешь с мамой. И теперь с Катей.
В этот момент в кухню вошла Анна Петровна. Вид у неё был такой, будто она шла мимо, но не удержалась.
— Так, я не подслушивала, но раз уж слышу… — начала она, встав у холодильника. — Что за тон? Мы тут, между прочим, не из удовольствия. Катя в беде.
Дарья повернулась:
— У неё айфон новый. Значит, на беду как-то наскребла.
Свекровь вспыхнула:
— О, так ты ещё и завидуешь?
— Я завидую? Да вы с ума сошли? Я — на грани. Мне дома некуда спрятаться от вас всех. У меня нет своего угла. Даже полки в ванной ваши. Мне воздух тяжело дышать в этой квартире.
— Не перегибай, — хмуро сказал Антон. — Ты просто устала.
— Я просто живу не своей жизнью, вот что! — Дарья бросила полотенце на стул. — Я не няня для взрослой женщины и не подруга для твоей сестры, которая считает, что влезть в чужую квартиру — это нормально.
— Да никто не влезает, — попытался примирительно сказать Антон, — просто ты всё принимаешь близко к сердцу…
— Потому что мне, чёрт возьми, это близко! Это моя жизнь!
В ту ночь она спала на диване. В спальне была Катя. Антон выбрал «не усугублять». Анна Петровна утром приподняла брови, заметив подушку в гостиной, но промолчала.
А Дарья молчала до вечера. Потом собрала сумку. Без пафоса. Без истерик. Просто ушла. Сказала:
— Я сниму комнату. Мне нужно подумать.
Антон побежал за ней к двери.
— Да ты с ума сошла! Даш, ну это же… Это глупо! Ты чего добиваешься?
— Уважения, Антон. Хотя бы капли.
— Но ты же знаешь, мама обидится…
— Пусть. Знаешь, что обидно? Что ты выбираешь не меня. Никогда. Ни в чём. Ни разу.
И она закрыла за собой дверь. Не громко. Просто окончательно.
Прошло шесть дней.
Дарья жила в коммуналке на улице Рязанской — в комнате с облупленными обоями и шкафом, который открывался только после смачного пинка. Соседи были колоритные: вечно пьяный Борис, который один раз принёс ей пирожки (не спрашивай, из чего), и пенсионерка Тамара Аркадьевна, по привычке проверяющая, закрыта ли плита у всех в квартире.
Дарья не жаловалась. Эта комната за восемь с половиной тысяч рублей давала главное — тишину. Никто не орал, не поучал, не бросал в лицо фразы типа: «Ну ты же понимала, за кого выходишь!»
А главное — никто не занимал её подушку.
С Антоном она не разговаривала. Он сначала звонил, писал, кидал дежурное: «Ну ты чего, вернись, маме плохо». Потом — тишина. Потом — фотография в мессенджере: Катя сидит на их кухне и улыбается. Сука. Подпись: «Ну как ты?»
Дарья удалила мессенджер.
На седьмой день он всё же пришёл. Стоял в дверях коммуналки с цветами и виноватым видом. Цветы были увядшие. Вид — тоже.
— Ты что, серьёзно здесь живёшь? — огляделся он, как будто искал клопов. — Тут же жутко.
— Да, но жутко и одной — это лучше, чем уютно в аду с твоей мамой и сестрой, — спокойно ответила Дарья. — Что ты хотел?
Он вздохнул и сел на единственный стул, который жалобно скрипнул под его весом.
— Послушай, Даш. Мы… мы в жопе.
— Неожиданно. Но я не из МЧС. У тебя по какому поводу?
Он помолчал. Потом выдохнул:
— У Кати долги. Большие. Очень. Её ищут. Коллекторы звонили матери.
Дарья не удивилась. Не то чтобы она что-то знала — просто чувствовала. Когда человек приходит жить к тебе без предупреждения, с глазами лани и айфоном нового поколения, это всегда про деньги.
— Сколько?
— Там не только кредит. Микрозаймы. Долги на карте. Просрочки. Я не знаю, как она умудрилась. Там почти миллион.
Дарья приподняла бровь.
— Почти миллион? И что ты хочешь? Чтобы я сказала «бедная девочка» и отдала им нашу квартиру?
Антон посмотрел на неё.
— Нам нужно продать квартиру, Даш. Пока они не сделали хуже.
Тишина.
— Повтори. Я хочу это слышать снова. Медленно.
— Я говорю, нам нужно продать квартиру, — повторил он, глядя ей в глаза. — Или хотя бы оформить на маму, чтобы к нам не лезли.
— Ты серьёзно?
— Да.
Дарья встала. Медленно, как в плохом сериале, где герой только что понял, что его предали.
— Эту квартиру купила моя бабушка. Завещала мне. И мы с тобой просто расписались. Ты в ней никто.
— Да что ты начинаешь? Ты же говорила, что мы семья.
— А ты говорил, что она поживёт пару недель. Прошло полгода. Катя в долгах, мама орёт, ты молчишь. Знаешь, кто ты, Антон?
— Только не начинай…
— Ты тряпка. Ты даже не можешь сказать сестре «нет». Ты не можешь защитить меня. Ты не можешь ничего, кроме как предлагать продать квартиру, потому что твоя мамочка «не справляется».
— Там угрожают, понимаешь? Катя боится. Мама не спит. Мне звонят.
— А мне — нет. Потому что ты знаешь, что я скажу.
Он молчал. Потом попробовал ещё раз:
— Мы же семья. Мы должны держаться друг за друга. Ты не можешь просто уйти.
— Могу. И знаешь, что я ещё могу?
Она достала из сумки папку. Из неё торчали документы.
— Заявление на развод. Я уже подала. Вот копия.
Он замер. Смотрел, как будто она подбросила ему в лицо динамит.
— Ты с ума сошла…
— Нет. Я просто наконец поняла, что уважаю себя больше, чем вас всех.
Вечером того же дня в коммуналке снова был чай. И пирожки от Бориса, пахнущие подозрительно. Дарья включила телевизор на фоне, но не смотрела.
На столе лежал её паспорт. Завтра — суд. Предварительное заседание. Возможно, это ещё не конец. Возможно, всё только начинается.
Но впервые за долгое время Дарья дышала.
Прошёл месяц.
Дарья сняла однушку в Выхино. Серенькая такая, уставшая от жизни, как и сама Дарья. Плитка на кухне вся в разводах, кафель в ванной времен Леонида Ильича, но это был её угол. Её подушка, её кофейник, её порядок.
Развод был оформлен быстро. Антон не стал тянуть. Даже в суд не пришёл — прислал адвоката. Через две недели судья зачитала решение. Дарья не плакала. Хотелось, конечно, — не из-за него, а из-за всего. Из-за лет, из-за своего терпения, из-за того, что когда-то она правда верила, что он «поменяется».
После суда она пошла в «Шоколадницу», заказала кофе и чизкейк. Глядела в окно. Люди шли по делам, торопились, ругались в наушники, таскали детей за руки. Жизнь — она вот, продолжается. Только в ней теперь нет ежедневного унижения за ужином.
Это уже победа.
Прошло ещё несколько недель.
Телефон зазвонил в субботу утром, когда Дарья только собралась сварить кашу. Она вздрогнула — звонки в восемь утра не приносят добра.
На экране: «Анна Петровна».
Конечно. Кто ж ещё.
Она не хотела брать трубку. Не хотела слышать этот голос, этот тон — словно тебе снова пятнадцать, и ты забыла убрать в комнате.
Но взяла. Чисто из любопытства. Это был её промах.
— Дарья?
Голос был каким-то неузнаваемым. Сломанным.
— Что вам нужно?
— Катю увезли на скорой…
Пауза. Дарья стояла, как вкопанная.
— У неё передоз. Таблетки какие-то. Скорая сказала — не первый раз…
Тишина.
— И при чём тут я?
— Антон в больнице. Я… Я не знаю, что делать… Ты ведь была ей как сестра…
Дарья закрыла глаза.
— Стоп. Я никогда не была ей сестрой. Я была терпеливой идиоткой, пока вы все по мне не вытирали ноги.
Анна Петровна дышала в трубку.
— Я… Я знаю. Я была неправа. Прости меня. Но сейчас… Сейчас всё по-настоящему плохо.
Дарья слышала в её голосе нечто новое. Не упрёк. Не командный тон.
Боль.
— Антон не справляется. Он… срывается. Я стараюсь, но я уже не та… Мы не знаем, куда идти. Катю могут посадить, если не поднимем деньги. Нам никто не даёт…
Дарья помолчала. Потом медленно сказала:
— А вы мне зачем звоните?
— Ты… ты единственный человек, кто когда-то к нам тянулся. Мы ошибались. Я — больше всех. Но если ты сейчас не поможешь…
Голос оборвался. Слёзы. Анна Петровна плакала.
Боже.
Дарья села прямо на пол. Спина к холодильнику. Сердце стучало, будто кто-то барабанил по рёбрам.
Старые раны снова начали кровоточить. Все унижения, все подколки, фразы вроде «Ну ты же не хозяйка у нас — просто пришлая»…
Но в этом голосе было что-то другое.
Жалость?
Нет. Жалость — это путь назад.
Дарья пришла в больницу. В приёмном покое — ад. Антон сидел с разбитым лицом: по нему было видно, что он давно не спит. Плечи опущены, глаза стеклянные. Рядом — Анна Петровна, как тень. Никакой помады. Никаких шпилек. Просто старая, уставшая мать.
Катю положили в токсикологию. Прогнозов никто не давал.
Дарья подошла. Медленно.
Анна Петровна вскинулась.
— Дарья…
— Я не вернулась. Просто хотела посмотреть.
Антон поднял глаза:
— Я не могу… Я не знаю, как жить с этим всем…
Дарья кивнула. Говорить было нечего.
— Всё, что вы сделали… — начала она тихо. — Это не только про Катю. Это всё, что вы делали годами. Я вытерлась из вашей жизни, потому что дальше — было бы поздно. Мне не 18.
Анна Петровна всхлипнула:
— Мы были ужасны. Я… не знала, как по-другому…
— А я знала, — перебила Дарья. — Я знала, но позволяла. Считала, что ради любви можно стерпеть всё. Ошибалась.
Антон встал. Подошёл ближе. Голос дрожал:
— Может, мы… начнём сначала?
Она посмотрела на него.
— Ты сейчас просишь меня о чём?
— Не знаю. О шансе?
Дарья улыбнулась. Но не той улыбкой, от которой тают. Скорее — с сожалением.
— А я больше не верю в шансы. Я верю в себя. И это — мой последний визит. Надеюсь, Катя выберется. Искренне. Но я туда не вернусь. Ни в семью, ни в этот ад. Ни за что.
Она вышла из больницы на холодный воздух. Машины гудели, люди суетились. Где-то рядом в киоске пекли самсу.
Дарья вдохнула. Медленно. Глубоко. Свободно.
Прошлого не вернуть.
Но и жертвой быть — больше не хочется.
